Метка: интервью

Речевое хулиганство, оскорбление, обида, неуважение – объяснить и разграничить эти понятия попытался в эфире «Эхо Москвы» профессор Воронежского государственного университета, член Гильдии лингвистов-экспертов ГЛЭДИС Иосиф Стернин. Ещё в мае 2020 года учёный обратился к депутатам Госдумы с предложением ввести ответственность за использование нецензурной брани в общественном месте. 

Недавно парламентарии во второй раз проголосовали за внесение изменений в действующее законодательство об оскорблении. Однако профессор Стернин считает, что предлагаемые нововведения не учитывают существующие пробелы в законе и пользы ему не принесут. Приводим краткое изложение беседы. 

Ведущая (В): Сделают ли изменения существующий закон КоАП лучше?

Профессор (П): Полагаю, изменения сделают его хуже. В кодексе уже есть понятие оскорбление – это унижение чести и  достоинства в неприличной форме. Депутаты предлагают расширить это понятие: «в неприличной и иной унизительной, оскорбительной для общественной нравственности форме». Такое расширение даст возможность бескрайнему произволу, потому оскорбление здесь понимается в бытовом смысле. Оскорбиться – значит очень сильно обидеться. Оскорбиться можно на что угодно (не позвали на день рождения, не предложили должность, не так обратились). Это очень субъективное понятие. «Иная форма» также не прописана и будет вести к самым разным злоупотреблениям. Под иную форму можно подвести критику, неуважение или хамское поведение.

В: Сегодня модно оскорбляться группами. Нередко говорят об оскорблении чувств по групповой принадлежности. Оскорбить можно только персонально или группами тоже?

П: Обида предполагает негативное эмоциональное состояние, которое не может возникнуть одновременно у целой группы. Я также не понимаю, как можно оскорбить чувства, например, верующих. Чувства – это субъективное состояние человека. Почему в таком случае не идёт нигде речь об оскорблении чувств атеистов? Можно привлекать к  ответственности за нарушение прав верующих или за действия против их представителей.

В: Уголовная статья об оскорблении представителей власти, статья Конституции об оскорблении чувств верующих, статья 15.1-1 федерального закона о защите информации определяют оскорбление как явное неуважение к обществу, государству и символам России. Чем руководствоваться при выявлении признаков оскорбления?

П: Понятие «унижение чести и достоинства» требует толкования. Верховный суд трактует его как «сообщение негативной информации о нарушении человеком моральных норм и законов в неприличной форме». При этом понятие неприличной формы не конкретизировано. Неприличную форму я предлагаю конкретизировать как употребление нецензурной лексики, которая задаётся списком – четыре слова и их производные. Для меня представляет большую трудность: как можно оскорбить государство? Государство не может обидеться, оно не конкретный человек. Можно проявить неуважение, тогда это и нужно прописать.

Оскорблением нельзя считать критику или неодобрительно-оценочную лексику. Существует вульгарная, бранная и нецензурная лексика. Все они относятся к грубой лексике. Однако не вся грубая лексика оскорбляет. Нередко, например, нецензурные слова используются для выражения эмоций. Это проблема культуры речи, с которой, конечно, нужно бороться. Кстати, слова «либерал» и «демократ» для кого-то могут иметь положительную оценку, а кто-то может посчитать наоборот. Это вопрос для обсуждения, а не для наказания. Это нельзя использовать как правовую норму, за это нельзя по закону преследовать.

В: Что такое явное неуважение с правовой точки зрения?

П: Раз это понятие есть в законе, следует дать ему чёткое определение с компонентами, из которых оно состоит, или отказаться от его интерпретации. Неуважение – это когда человек считает, что ему в общении отвели роль или место ниже того, которое он для себя считает адекватным. Это чисто субъективное понятие.

В: Мораль и нравственность – два понятия, которые в словарях толкуются одно через другое. Мораль – свод норм, принятых в обществе, нравственность – внутреннее качество, не позволяющее переходить барьеры, установленные обществом. Закон рассматривает неуважение как нарушение моральных норм. Моральные нормы мы тоже должны задать списком?

П: Моральные нормы – неписаный закон, правила поведения с точки зрения добра и зла. Совокупность этих норм в обществе есть мораль. А нравственность – мораль, усвоенная человеком внутренне и являющаяся для него руководством к постоянному действию. Если мы хотим наказывать за нарушение моральных норм, то должны задать их списком. Мы с коллегами как-то пытались составить этот список. Единственное, что нам удалось найти, –моральные принципы строителей коммунизма: любовь к семье, уважение к обществу, забота о родителях и т.д. Наверное, моральные нормы не могут быть полностью исчислены. Считаю, это понятие не следует использовать и наказывать за его нарушение, потому что нарушать можно только конкретные правила.

В: Что такое публичная форма?

П: Публичная форма – это когда высказывание произнесено в присутствии других людей.

В: Чем отличается хамство от оскорбления?

П: Хамство – это демонстрация человеком собственной значимости.  Оскорбление – это указание на нарушение моральных норм и закона. Если кого-то послали на три буквы, это не будет являться оскорблением, потому что отсутствует отрицательная характеристика человека. Здесь речь не об оскорблении, а о мелком хулиганстве. Оскорбление состоится при наличии умысла оскорбить.

Кроме того, нужно различать мнение и указание на факт. Нельзя преследовать и судить того, кто высказал мнение. Высказывать мнение, в том числе негативное, каждый из нас имеет полное право. Согласно статье 29 Конституции, каждому гарантируется свобода мысли и слова, никто не может быть принуждён к выражению своего мнения или отказу от него.

В: Можно ли требовать уважения?

П: Уважение человек должен заслужить сам, а требовать уважения он не имеет права.

В: А как быть с начальником, который матерится?

П: Начальственный мат – особое явление в русской бюрократии. Подчинённый не может ответить. В КоАП мелкое хулиганство определено как нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу, сопровождающееся нецензурной бранью в общественных местах. С 2007 года в России отдельно за сквернословие не наказывают. Предполагается, что нужно нарушить общественный порядок, сопровождая это нарушение нецензурной бранью. А если нарушитель, например, ломает остановку без нецензурных выражений, разве это не мелкое хулиганство? А если он просто выражается нецензурно в общественном месте? Получается, что если он ничего не ломает, то и не виноват.

Я предлагаю ввести норму речевое хулиганство – употребление нецензурной лексики в общественном месте. Нецензурное словоупотребление – это форма речевой культуры. Если общество различает, в каких ситуациях какие слова допустимо употреблять, оно обладает высоким уровнем речевой культуры. В языке нет ненужных слов. Язык – это средство общения, и если слово возникло, оно нужно для общения. Нецензурная лексика имеет множество полезных функций – снимает боль или стресс, например. Вопрос в месте её употребления. Есть слова ограниченного употребления, есть общего употребления, а нецензурные слова в публичном употреблении запрещены, их нельзя произносить, когда кто-то слышит. А себе под нос можно.

В: Допустима ли нецензурная лексика для выражения положительной эмоции или похвалы?

П: Слова и выражения многозначны. Особенность многих бранных слов заключается в том, что они имеют и отрицательное, доминирующее, значение, и положительное. Общественное место – место, где, кроме тебя, есть другие люди. Когда кто-то матерится, он остальных унижает тем, что не считает их за людей, которые ему создают общественное место.

О новой антиэкстремистской Стратегии журналист «Новой газеты» Леонид Никитинский поговорил с директором Информационно-аналитического центра «Сова» Александром Верховским. Приводим текст интервью.

– Что представляет собой «Стратегия до 2025 года», утвержденная президентом 29 мая? Почему до 25-го, а после этого – что, с экстремизмом будет покончено? Как это понимать?

– Это регулярно обновляемый документ. Первая аналогичная «Стратегия» была утверждена в 2014 году, но большинство ваших читателей едва ли о ней слышали.

Такие документы не устанавливают для граждан никаких норм, на основании «Стратегии» никого нельзя ни за что наказать. Она адресована той части госслужащих, которые «работают по теме». Грубо, это две категории чиновников.

Первая, очень широкая категория отвечает за предотвращение экстремизма. Текст отражает представление его авторов о том, откуда он берётся и что государство должно делать, чтобы его было меньше. Что бы ни означало слово «экстремизм», представления о его истоках за эти годы мало изменились: это заграница (не только Запад), «нетрадиционные» для страны этнические или религиозные меньшинства, неподконтрольные молодёжные объединения (типа идеологически окрашенных спортклубов) и так далее.

Радует, что в перечень попала «дискриминация». Всё это в той или иной степени имеет отношение к действительности, и это было бы интересно обсудить, но, наверное, в связи с действительностью, а не с внутренним, по сути, документом. Пассажи «Стратегии» вряд ли могут прямо подействовать на чиновничество. Для этого нужна полноценная государственная программа: с финансированием, обязательствами и сроками для ведомств.

Авторы документа это тоже понимают, потому и включили в «Стратегию» списки показателей и результатов, и указали, что будет принято ещё и постановление правительства с конкретными поручениями, выделены средства. Вот тогда уже надо будет обсуждать соответствующую программу действий.

В более узком смысле адресаты «Стратегии» – это законодатели, которые регулярно обновляют антиэкстремистские нормы, и, конечно, правоохранительные органы, которые эти нормы применяют, особенно специализированные антиэкстремистские подразделения. Им этот документ даёт подсказки, на что надлежит больше обращать внимание.

– Значит, и нам тоже надо читать «Стратегию» внимательно, чтобы знать, где и на что мы, потенциальные «экстремисты», можем нарваться?

– Да, это поле весьма широко, а флажки на нём расставлены не очень понятно, так что чуть ли не всякий активист, журналист или пользователь социальных сетей потенциально может однажды проснуться «экстремистом». Примеров много, можно неудачно пошутить, а иногда вам могут и приписать противоположное тому, что вы имели в виду. Как в деле псковской журналистки Светланы Прокопьевой: она пыталась объяснить поступок архангельского террориста, а ей в рамках уголовного дела приписывают его поддержку.

Если рассуждать юридически, поле «экстремизма» простирается от реального идейно мотивированного насилия (и тут граница с противодействием терроризму весьма размыта) до совершенно невинных оппозиционных выступлений. Основную массу таких дел составляют сейчас дела двух категорий.

Первая – это участие в запрещённых организациях и «экстремистских сообществах»: от групп, ориентированных на насилие как Misanthropic Division, до безосновательно запрещённых религиозных объединений как «Свидетели Иеговы» (обе организации признаны экстремистскими, их деятельность запрещена в России).

Вторая категория – публичные высказывания в той или иной форме, выражающие ненависть или призывающие к дискриминации и насилию по отношению к той или иной категории людей.

Есть ещё две категории, но они гораздо малочисленнее: первая – реальное идейно мотивированное насилие, вторая – публичные высказывания, которые, при разумном прочтении даже наших законов, не стоит считать преступными. Если смотреть политически, то самая значительная доля «экстремистов», судя по практике правоприменения, приходится на русских националистов и им сочувствующих. На втором месте – радикальный исламизм. И уже только после них – националисты других толков, левые и либеральные оппозиционеры. Это важно: пресечение экстремистских действий и даже высказываний, в принципе, правильно, но возможны «перегибы на местах».

Во всём этом трудно ориентироваться не только обычному гражданину, но часто и сотруднику Центра «Э», поэтому ему и нужны ориентиры – что именно искать. Грубо говоря, весь «потенциальный экстремизм» не охватить всё равно, и надо что-то выбирать. Стратегия и даёт такие ориентиры. Значит, нас, граждан, может интересовать, что в них изменилось по сравнению с 2014 годом.

Есть изменение к лучшему: в терминологии и в «ожидаемых результатах» больший акцент делается на насилие, вводится понятие «идеология насилия». То есть вроде бы «Стратегия» признаёт, что важен именно «насильственный экстремизм». Такой термин обычно используется и в документах международных организаций, а вот термин «экстремизм» сам по себе не используется, и сближение с этой терминологией можно только приветствовать. Ещё лучше было бы и законодательство изменить – увязать определение экстремизма с насилием.

Но, к сожалению, «Стратегия» направляет законодателя в прямо противоположную сторону – отсылает к ратифицированной Россией в прошлом году конвенции Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) о противодействии экстремизму. Документы ШОС – единственный обязывающий Россию источник, где фигурирует термин «экстремизм». С момента рождения ШОС и до этой конвенции 2017 года он определялся как действия, связанные с насилием, но страны-участницы могли использовать более широкие понятия, что Россия и делала.

Теперь ситуация изменилась: новая конвенция ШОС даёт определение, близкое к российскому, то есть уже не привязанное к теме насилия. Более того, определение в конвенции вводит такой элемент, как «разжигание политической, социальной, расовой, национальной и религиозной вражды или розни». Это похоже на российскую модель, но тут есть важное новое слово – «политической».

Российский законодатель политическую вражду не криминализует, и случаи, когда людей преследуют именно за политические высказывания, как, например, Егора Жукова, идут вразрез и с законом «О противодействии экстремистской деятельности», и со ст. 280 УК, опирающейся на определение экстремизма в этом законе, и со ст. 282 УК, где тоже приводится список типов «вражды» без политической. Конвенция ШОС призывает утвердить криминализацию политической вражды.

– «Политическая вражда» – это круто. Так любой гражданин, высказывающийся о политике в критическом ключе, сразу «уголовник»?

– Ну, «уголовник» – это крайний случай, есть и другие методы, включая административное и финансовое давление. Обращает на себя внимание упоминание в «Стратегии» в кратком списке «наиболее опасных проявлений экстремизма» несогласованных публичных мероприятий. Это не новация – они были и в прежней редакции, но на этот риторический подлог всё же стоит обратить внимание. Конечно, митинг может быть одновременно несогласованным и включать, допустим, призывы к погрому со сцены, может и прямо перерасти в такой погром.

Но это нетипичный, мягко говоря, случай. А когда в документе такого уровня, подписанном президентом, несогласованное мероприятие неоднократно упоминается как разновидность экстремистского действия, это сильно подкрепляет пропагандистское приравнивание любых протестующих к экстремистам.

– Ставим флажок, хотя и здесь не совсем понятно, куда именно: ведь что такое «участие»? Это может быть и организация, и случайный порыв, и вообще, когда гребут всех «участников» без разбора, любой может попасть в эту категорию. А как в «Стратегии» насчёт духовных скреп?

– Упор на них бросается в глаза: не раз упоминаются «традиционные российские духовно-нравственные ценности». Покушение на них идёт в одном ряду с деятельностью неких иностранных и международных НКО, которые также покушаются на политическую стабильность, территориальную целостность, содействуют экстремизму и терроризму и даже – тут некоторый анахронизм – инспирируют «цветные революции».

Этот пассаж в «Стратегии» можно понимать двояко. То ли разные вредные НКО специализируются на разных типах вредительской деятельности (кто-то подрывает скрепы, а кто-то – территориальную целостность), то ли эти вредители действуют комплексно. Думаю, правоприменители будут прочитывать все запутанные пассажи в соответствии со своими актуальными интересами.

Но при этом «Стратегия» в разделе про «задачи органов власти» прямо указывает, что против всех этих подрывных воздействий нужно принимать меры. Это адресуется прежде всего законодателям. И они, то ли по совпадению настроя, то ли в результате внимательного чтения черновиками «Стратегии», уже откликаются.

Так, в «Стратегии» говорится о «реальной угрозе» искажения истории за рубежами РФ, и мы уже видим и законопроект о запрете приравнивания сталинизма к нацизму, и свежую статью 243.4 УК РФ, придуманную под «антироссийский вандализм» именно за границей. Снова активизировалась подготовка законопроекта о наказаниях за сотрудничество с «нежелательными» НКО за пределами России. В «Стратегии» говорится и о неких структурах в России, «подконтрольных» внешним вредным НКО, – это задел для ещё одного законопроекта.

– Ну, в общем, никакой особенной новости во всём этом нет.

– Тут стоит обращать внимание не только на новшества, но и на то, что не изменилось, хотя могло бы. Например, ставится довольно загадочная задача: «обеспечение реализации прав граждан на свободу совести и свободу вероисповедания без нанесения ущерба религиозным чувствам верующих и национальной идентичности граждан России».

Как этим руководствоваться? Казалось бы – отойди и не вмешивайся, тогда ни свободу совести, ни чувства, ни идентичность и не заденешь. Но ясно же, что такую подсказку одни наши чиновники другим дать не могут. Поэтому прочитывается этот пассаж так, что надо защищать чувства верующих и национальную идентичность, которая как-то увязывается с религиозной.

На практике это превращается в преследование тех, кто чем-то задел «чувства верующих», и тех, кто предлагает варианты религиозности, которые многими понимаются как не традиционные для данной этнической общности, – например, протестанты в русской среде или салафиты в татарской или северокавказской.

Размытые концепты «традиционности» и «традиционных ценностей» работают против любых социальных и идейных новаций, которые представляются властям просто недостаточно подконтрольными. По содержанию они могут быть любыми, но на уровне официальных речей и пропаганды чаще всего говорят о двух типах опасных новаций – мусульманской фундаменталистской как источника террористической угрозы и западной либеральной – как источника угрозы для «традиционной морали», политического режима, а то и для самого существования российского государства.

Тут стоит отметить, что в риторике власти удельный вес фундаменталистской новации давно уже далеко отстал от веса новации западно-либеральной; значит, и в практике «антиэкстремизма» акцент будет сделан на последней. Национал-радикальная угроза часто упоминается в «Стратегии» в разных контекстах. Но удельный вес этой темы, пожалуй, снизился по сравнению с предыдущим вариантом. Что и естественно, наверное: количество преступлений по мотивам ненависти тоже снизилось, а активность ультраправых организаций снизилась радикально. Тому есть много причин, но отчасти это является и достижением центров «Э».

– Центры «Э» сами по себе довольно загадочная структура. Что это такое?

– По сути они – часть политической полиции, а этот институт у нас распределён по нескольким ведомствам. Политическая полиция всегда выполняет двойственную функцию: «политические преступления» могут быть как криминальными в обычном, не политическом смысле слова, так и нет. Политическая полиция выполняет и нормальные полицейские функции, то есть находит человека, совершившего реальное преступление, собирает доказательства и доводит его до суда. Также она интересуется окружением этого человека, и не зря.

Терроризм или насилие по мотиву ненависти действительно существуют, как и сложная структура их общественной поддержки, от организаций до идеологий – без них организованное насилие было бы гораздо слабее. Но если некоторые сторонники той или иной идеологии действительно идут на идейно мотивированные преступления, это не значит, что их совершают или хотя бы собираются совершать все, кто придерживается сходных взглядов.

Склонность смешивать преступников и тех, кто ассоциируется с ними лишь идейно, – фундаментальный недостаток любой политической полиции, а нашей он присущ в высокой степени.

Акцент в стратегическом планировании смещается от противодействия тому, что является преступлением вне зависимости от политических оценок, к противодействию угрозам сугубо идеологического свойства, связь которых с реальными преступлениями либо отсутствует, либо очень слабая.

 

И этот сдвиг чреват тем, что политическая полиция будет ещё больше преследовать невиновных или совершивших лишь незначительные нарушения и просто по закону сохранения ведомственной энергии меньше выполнять нормальные полицейские функции.

Елена Станиславовна Кара-Мурза, доцент кафедры стилистики русского языка журфака МГУ, эксперт Гильдии лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам, и Владимир Пахомов, научный сотрудник Института русского языка Российской академии наук, главный редактор портала Грамота.ру, в интервью «Медузе» рассказали о том, чем занимаются лингвисты-эксперты, насколько близки их заключения и словесная эквилибристика, действительно ли эксперты являются независимыми и каковы пределы компетенции эксперта-лингвиста.

Чем занимается лингвистическая экспертиза?

Е.С.: Лингвистическая экспертиза – один из классов судебной экспертизы. Это не изолированное занятие лингвистов, а деятельность, которая регулируется законом о государственной судебно-экспертной деятельности. Один из важнейших принципов любого судебного эксперта – принцип независимости. Лингвистическая экспертиза в 2005 году была официально признана в качестве инструмента для добывания доказательств по тем преступлениям, которые совершаются в словесной форме. В лингвоэкспертологии выявлены два типа вербальных (речевых) деликта – правонарушение по гражданскому или административному кодексу (с меньшей степенью ответственности и тяжести наказания) и преступление – этот термин связан с нарушением уголовного кодекса.

Это касается только преступлений или возможны другие ситуации, например, кто-то кого-то оскорбил в соцсетях?

Е.С.: Есть наивное и юридическое понимание оскорбления. Для того, чтобы вы почувствовали себя оскорблённым, иногда бывает достаточно косого взгляда. Однако чтобы это было признано юридическим делом, высказывание должно быть представлено в неприличной форме. Согласно закону, оскорбление – это унижение чести и достоинства личности в неприличной форме. Бывает словесная неприличная форма и невербальная (жестовая). Дело эксперта – показать, что эта неприличность подтверждается словарями или лингвокультурологическими исследованиями.

Выходит, лингвистическая экспертиза отвечает на вопрос о том, что хотел сказать автор?

В.П.: Не только на него. Лингвист часто работает в паре с психологом, назначается комплексная психолого-лингвистическая экспертиза. Лингвист определяет, что содержится в тексте, а намерение автора устанавливает психолог. Ещё нужно сказать, что лингвисты занимаются не только делами, связанными с оскорблениями, хотя в наивном представлении о лингвистической экспертизе кажется, что это самое распространённое занятие лингвистов. Например, когда кто-то кого-то назвал козлом, лингвист не устанавливает, козёл этот человек или нет. Лингвист будет отвечать на вопрос, содержится ли в тексте признаки оскорбления в адрес конкретного гражданина.

Е.С.: Лингвист не устанавливает, реально ли человек почувствовал себя оскорблённым. Практически все словесные правонарушения имеют конструкцию формального состава. Они считаются завершёнными с момента произнесения, и на самом деле не важно, действительно ли обиделся человек настолько, что у него давление подскочило, или он соврал. Лингвисты – своего рода посредники, которые выявляют определённые признаки. Например, наличие грубой, вульгарной или табуированной лексики.

В.П.: Равно как лингвист не имеет права отвечать на вопрос, является ли какой-то текст экстремистским. Потому что это выход за пределы его компетенции. Это прерогатива суда.

В одном из наших интервью с начальником отдела лингвистических экспертиз Московского исследовательского центра Игорем Огорелковым мы пытались выяснить, как лингвисты-эксперты оценивают опубликованные в соцсетях тексты, связанные с экстремизмом и что является экстремизмом, а что нет. В итоге он чёткого ответа не дал. Во-первых, нет чётких критериев, а во-вторых, он не может выносить такого решения.

Е.С.: А вот благодаря методической работе, проведённой лингвистами из Центра судебных экспертиз Минюста, были выделены специальные лингвистические параметры, по наличию которых можно сказать, есть ли наличие призыва, оправдания каких-то действий, возбуждения ненависти или вражды.

Тогда где грани этого всего?

Е.С.: Есть возможность нарушения. Были примеры, когда перед экспертом ставились вопросы с превышением экспертных полномочий, и в начале почти 30-летней истории лингвистической экспертизы такого рода ошибки были доброкачественными. Сейчас ситуацию, при которой перед лингвистом ставится вопрос о наличии признаков экстремизма, а лингвист отвечает, что да, есть, можно рассматривать как злоупотребление. Это ошибка или манипуляция, которая является нарушением закона.

Бывает ли такое, что лингвиста просят оценить какой-то текст и намекают, что именно нужно там найти?

Е.С.: К сожалению, это возможно. Эксперт отвечает на вопросы одной из сторон, которая может обладать такими ресурсами, когда лингвист хочет того или нет, а будет отвечать так, как этой стороне нужно. Нашему сообществу известны ситуации, когда экспертизу, где не выявлено признаков какого-то преступления, за которое хорошо бы отчитаться или звёздочки на погоны получить, перезаказывают до тех пор, пока не получат нужный результат.

В.П.: Бывают ситуации, когда перезаказывают экспертизу другим экспертам, которые не являются профессиональными лингвистами, но дают заключения с нужными выводами.

Кто имеет право заниматься лингвистической экспертизой?

Е.С.: Если мы посмотрим на систему организации судебно-экспертной деятельности, мы увидим, что это прежде всего государственные экспертные учреждения, которые работают при институциях – при Минюсте, ФСБ или МВД. Там есть свои экспертные центры. Существуют экспертные организации коммерческого типа. К сожалению, именно об их сотрудниках идёт дурная слава.

Кому тогда из этих организаций верить?

Е.С.: Я думаю, что доверять стоит. Мне часто приводится слышать от коллег, которые перешли на работу в государственные экспертные учреждения, что к ним никто никогда не подходил с просьбами, намёками или открытыми просьбами. Впрочем, бывают случаи, когда для подтверждения аргументации следствия или суда, эксперты видят то, что хочет от них видеть сторона обвинения. Если исследование заказывает суд, пишется заключение эксперта, в котором есть подписка об ответственности за дачу ложных показаний, и тогда это исследование суд обязан принять во внимание. Если же исследование заказывает сторона процесса, в том числе защита, это имеет другой процессуальный статус и называется заключением специалиста. Оно делается абсолютно по тем же методикам, возможно, в облегчённом виде, в том числе без подписки. Такого рода документ является вспомогательным, и суд может его отвести как нерелевантный, неважный.

Могу ли я за деньги заказать лингвистам экспертизу?

Е.С.: Можете. При этом хорошее экспертное учреждение сначала смотрит, есть ли признаки, которые могут подтвердить вашу позицию. Например, вы политик или бизнесмен, который увидел о себе критическую публикацию, усмотрел в ней умаление чести, достоинства и деловой репутации и хочет наказать журналиста или издание.

Может быть, вы вспомните какие-нибудь запоминающийся или необычный случай в своей практике?

Е.С.: Расскажу наоборот типичный случай, когда нужно было защитить позицию одной журналистки, к статьям которой выдвинула претензии бизнесмен. Из списка в 17 пунктов, которые она нам прислала, ни один не получил подтверждения того, что в них есть показатели негативной информации в утвердительной форме, которая говорит о нарушении человеком каких-либо законов или общепринятых моральных норм. В текстах были обороты, которые человеку с обострённой чувствительностью или специфическими политическими амбициями кажутся потенциально опасными для его имиджа.

Как меняются запросы на лингвистическую экспертизу со временем? Есть предположение, что картинки с текстом должны анализироваться чаще, чем обычные тексты.

Е.С.: Раньше среди материалов в основном были словесные тексты и касались они в основном таких типов правонарушений, как оскорбление. Когда речь идёт об экстремистских материалах, в основном работают поликодовые тексты.

В.П.: С распространением мобильных телефонов с возможностью видеофиксации, больше стало видеороликов. Работа лингвиста заключается в том, чтобы оценить всё, что он видит. Например, видеоролик, на котором группа людей одной национальности избивает человека другой национальности. Если это происходит с выкрикиванием разных лозунгов, в которых могут содержаться призывы или признаки возбуждения ненависти или вражды, на помощь привлекают эксперта-лингвиста.

Е.С.: Лингвисту-эксперту часто приходится иметь дело с этнофализмами, словами, которые обозначают национальность человека. Помимо официальных названий народностей, существуют слова, специально предназначенные для выражения негативного отношения к людям другой национальности. Например, москали, кацапы или метафоры типа обезьяна. В этом случае речь идёт об унижении по признаку расы или национальности и возбуждается дело не по хулиганству с причинением увечий, а по экстремизму. Это более серьёзное преступление, которое, безусловно, существует в нашем обществе и требует профилактики или достойного наказания.

В.П.: Иногда может казаться, что лингвист-эксперт не нужен, потому что всё очевидно. Однако для того, что это имело доказательную базу, нужна квалификация. Экспертиза – это каждый раз отдельная задача, новая головоломка. Если эксперт исследует материал на наличие признаков призыва, редко в каком тексте он встретит фразы типа «я призываю свергнуть то-то или убить того-то». Скорее всего, призыв будет выражен другими формами, не всегда даже повелительным наклонением глагола.

Е.С.: С одной стороны, лингвистическая экспертиза пользуются наработками современных направлений лингвистики, а с другой стороны, она даёт такой материал, который позволяет лингвистике двигаться дальше. Лингвистическая экспертиза для самой лингвистики имеет очень большое эвристическое значение.

Когда рассматривается важное громкое дело, вокруг него существует определённый фон. Может ли это влиять на то, что эксперт видит в тексте?

Е.С.: Я не исключаю, что в некоторых случаях одиозных экспертиз эксперт имеет лучшие намерения. Например, защита государственных интересов от оппозиционеров или защита уважаемого политика от оголтелого журналиста. Такое миссионерство может существовать как оправдательный резон. Сейчас, пройдя все исторические перипетии, мы понимаем, что часто недобросовестными экспертами-лингвистами движет либо страх, либо корысть. Часто актуальный политический смысл вчитывается экспертами, которые, может быть, действительно боятся каких-то революций или потрясений. Это происходит, например, когда критикуется текущая ситуация и используются лозунги с метафорической значимостью. Существует целое направление политической метафорики. Одним из примеров недобросовестной работы эксперта, например, является попытка представить лозунг «убей в себе раба» как призыв к самоубийству. Из текста извлекается буквальный смысл.

Каждый случай для эксперта индивидуален или он опирается на накопленный опыт и смотрит на новый текст с оглядкой на предыдущие экспертизы других лингвистов?

Е.С.: Оглядка заключается в том, что выявляются закономерности, которые были академически выявлены в науке или исследованы в предыдущих случаях. Прецедентность в лучшем смысле слова, я бы здесь сказала. С одной стороны, мы оперируем конкретными проявлениями, а за этими проявлениями мы видим лингвистический тип. Именно поэтому нужны люди, которые специализируются в выявлении этой типичности.

Русский язык меняется, и некоторые слова меняют значение. Бывают ли случаи, когда то, что раньше считалось оскорблением, сейчас уже таковым не является?

Е.С.: Да, была попытка манипулировать, когда журналист назвал кого-то вором. Заявители настаивали на том, что их обвинили, что они государственные преступники, потому в XVI или XVII веке слово вор обозначало именно это. Стенька Разин и Емелька Пугачёв ведь назывались ворами не потому, что они чьи-то вещички воровали, а потому, что они хотели государство украсть. Так вот эта ситуация не прошла. Лингвисты-эксперты были нужны, чтобы показать, что подобного рода манипуляции не имеют никаких научных оснований и, следовательно, юридических последствий.

В.П.: В обратную сторону тоже работает. Если сейчас кто-то кого-то назовёт жидом, словом, которое в XIX веке было нейтральным, то лингвист-эксперт скажет, что ситуация изменилась.

Е.С.: Это этнофализм, употребляемый специально, чтобы унизить либо данного человека, либо всю группу и тогда это можно рассматривать по разным статьям. Если речь о группе, то наказание может последовать по статье уголовного кодекса.

Напрашивается вывод, что лингвистическая экспертиза – это словесная эквилибристика, которая если очень надо, оставляет возможности для манипуляции, но, тем не менее, мы можем получить относительно точный для данного времени результат.

Е.С.: Дело в том, что лингвистическая экспертиза – это область смыслов, в которой заложена многозначность. Об этом писал практик лингвистической экспертизы профессор Голев. Его лингвофилософская концепция юрислингвистики как раз основывается на неоднозначности прочтения, сложности и конфликтности языка. Изначально лингвист-эксперт имеет дело с такой материей, которая иногда провоцирует разночтение, поэтому возможны две одинаково добросовестные, но контрастные по смыслу экспертизы. Эксперт анализирует ситуацию. Из-за этого лингвистическую экспертизу долго не пускали в клуб судебных экспертиз. Лингвисты-эксперты имеют совершенно определённый процессуальный статус, создают текст с определёнными жанровыми показателями, проходят специальные курсы, аттестовываются. Так что это специфическая и достаточно формализованная сфера деятельности.

В.П.: Лингвисты-эксперты не сажают, они отвечают на вопрос, что есть в тексте. Дальнейшие выводы делает суд. Во многих случаях лингвисты помогают избежать посадок. Часто по результатам экспертизы обвинение с людей снимают – когда в результате анализа лингвист понимает, что нет тех признаков, о которых его спрашивают. Случаи, когда лингвист адекватно понимает содержание и цель текста и его направленность, можно говорить о том, что лингвистическая экспертиза выполняет защитную функцию.

Эксперт-лингвист и журналист, действительный член ГЛЭДИС Анастасия Аникина опубликовала интервью со Светланой Прокопьевой, которую обвиняют в публичном оправдании терроризма. Приводим текст беседы.

Анастасия Акинина: К настоящему моменту (14-е октября 2019 года) по Вашему делу проведено уже несколько лингвистических экспертиз. Четыре из них – со стороны следствия. Зачем нужно было так много, и как Вы оцениваете качество каждой?

Светлана Прокопьева: Да, кажется, что экспертиз и рецензий на экспертизы уже очень много, но поверьте, каждая была вызвана «производственной необходимостью». Так, все началось с «экспертизы» (1) ФГУП Радиочастотный центр при Роскомнадзоре (не могу не взять это слово в кавычки, потому что никакой экспертизой этот текст, конечно же, не является). Она легла в основу предупреждений, которые получили «Эхо Москвы в Пскове» (5 декабря 2018) и Псковская лента новостей (26 ноября 2018). На основании предупреждений были составлены административные протоколы, по которым мировые суды 6 и 7 февраля 2019 оштрафовали оба СМИ в общей сложности на 350 тысяч рублей. Чтобы оспорить штрафы, учредитель СМИ заказал (2) рецензию на текст Радиочастотного центра, её написал профессор кафедры русского языка РГПУ им. А. И. Герцена В.А. Ефремов, и (3) заключение специалиста* по тексту моей колонки: Т.В. Шмелёва, доктор филологических наук, профессор кафедры журналистики НовГУ, пришла к выводу, что признаков оправдания терроризма в тексте «Репрессии для государства» нет. Мировой суд отказался приобщать эти документы.

Поскольку (1) экспертиза Радиочастотного центра была параллельно отдана в следственный комитет города, там началась доследственная проверка в отношении меня лично по статье 205.2 УК РФ. И во время этой проверки следователь Сергей Мартынов заказал (4) экспертизу в НП «Южный экспертный центр» в Волгограде – она была нужна, чтобы принять решение о том, стоит возбуждать уголовное дело по результатам проверки или нет. Собственно, вся проверка в получении этой экспертизы и заключалась. Результат ее был негативным, дело было возбуждено 5 февраля 2019.

Когда уголовное дело стартовало, следователь уже областного СК Дмитрий Павлов в конце февраля заказал ещё одну (5) экспертизу – в государственном учреждении, с уведомлением подозреваемой и с подпиской, взятой у экспертов. Моя колонка была направлена в Северо-западный центр судебной экспертизы Минюста России. Это экспертиза Натальи Пикалёвой и Анастасии Лаптевой, и она стала основанием для постановления о привлечении меня в качестве обвиняемой (до 20 сентября я оставалась в статусе подозреваемой).

В то же время мы с адвокатом Татьяной Мартыновой стали думать про защиту и в марте получили (6) заключение специалистов от ГЛЭДИС, его текст опубликован. Чуть позже мой адвокат от «Агоры» Виталий Черкасов запросил и получил (7) комиссионное заключение специалистов, лингвиста и психолога, его сделали Е.А. Колтунова и С.В. Давыдов. И (6), и (7) заключения – в мою пользу.

Параллельно, тогда же в феврале, два СМИ, «Эхо Москвы в Пскове» и Псковская лента новостей подали иск в Псковский городской суд, потребовав признать незаконными предупреждения Роскомнадзора (это важно, чтобы не получить второе за год и не поставить СМИ под угрозу закрытия). В этот судебный процесс органы следствия передали экспертизы (1) и (4), а истец представил (2) и (3). Поскольку между ними были очевидные противоречия, судья Эльвира Кузнецова постановила провести ещё одну экспертизу — (8) и направила текст в «Московский государственный лингвистический университет» В.Н. Белоусову и А.К. Руденко. Когда истцы получили текст, вышедший из-под пера означенных господ, они пришли в ужас (и я тоже, как заинтересованное лицо в деле) и сочли необходимым получить (9) рецензию на эту экспертизу. Рецензию выполнили Е.С. Кара-Мурза и М.В. Горбаневский.

Ну и для ровного счёта – ещё одну (10) «экспертизу» пытался приобщить к делу Роскомнадзор. Это были буквально три страницы текста, где все какие надо признаки выявлены, а заказаны они были в Санкт-Петербургском государственном университете частным лицом, местным полит-провокатором, казаком Игорем Ивановым. Никаких сведений об исполнителях этот документ не содержит, оно пришло за единственной подписью — директора Центра экспертиз Владимира Семёнова, не знаю, кто это. Фактически это заключение анонимных специалистов. Судья не приобщила этот текст к материалам дела, ибо с какой стати.

В общем, есть уже десять текстов, разной степени научности.
Мои комментарии о качестве будут, во-первых, предвзяты, во-вторых, непрофессиональны, я же не лингвист. Скажу только что в заключениях специалистов со стороны моей защиты, (6) и (7), списки литературы длиннее, чем исследовательская часть в экспертизах обвинения.

Доподлинно мы можем судить о качестве экспертизы (8) Белоусова – Руденко, потому что есть (9) научная рецензия на эту работу, абсолютно разгромная. Выводы экспертов названы необоснованными и недостоверными, с подробной аргументацией.

А.А.: Кто выбирал экспертов во всех случаях? Знакомили ли Вас с постановлением о назначении экспертизы, выносили ли Вы (Ваш адвокат) свои вопросы?

С.П.: Кто выбирал – я описала выше. С постановлением нас знакомили в рамках уголовного дела. Вопросы – да, мы предложили свои, они вошли в постановление следователя, тут претензий нет. Однако Лаптева и Пикалёва фактически не ответили ни на наши вопросы, ни на вопросы следователя, они переформулировали вопросы и отвечали, как им удобнее. Не могу пока подробно об этом говорить, пока действует подписка о неразглашении, да и текста этой экспертизы у меня нет.

А.А.: Как были приняты в суде, оценены судьёй все заключения?

С.П.: Говорить о суде по моему уголовному делу ещё рано, но оба наши заключения (6) и (7) вошли в материалы дела и будут рассматриваться судом, когда до него дойдёт.

Мировой суд не принял ничего, кроме заключения Радиочастотного центра (апелляции ещё не было), а городской – принял всё, в том числе экспертизу (6) ГЛЭДИС, которую я принесла в последний день процесса на решающее заседание. То есть там нет только второй нашей (7) и второй следовательской (5) экспертиз. Но не помогло, суд в первой инстанции СМИ проиграли. Поскольку судья Кузнецова проигнорировала и экспертизу (6) ГЛЭДИС, и рецензию (9) М.В. Горбаневского и Е.С. Кара-Мурзы. При этом Е.С. Кара-Мурза приехала в Псков на процесс и выступала в качестве специалиста, участвуя в допросе экспертов Белоусова и Руденко. Но судья её не услышала.
По-видимому, в моём суде будет такая же картина.

А.А.: На сегодняшний день виновной Вы не признаны, но и обвинения не сняты. При этом разгромная по сути комиссионная экспертиза ГЛЭДИС уже обнародована и вызвала резонанс, вплоть до Совета по правам человека при президенте. Почему, однако, высококачественная и авторитетная экспертиза ГЛЭДИС не переломила ход дела, не сокрушила обвинение?

С.П.: У следователя на этот счёт железный аргумент: специалисты не давали подписку, не были предупреждены об уголовной ответственности и прочие детали по статьям 58, 168 УПК РФ, а значит, их заключение является «недопустимым доказательством», то есть «не имеет юридической силы и не может быть положено в основу обвинения»***. Хотя для снятия обвинения – почему бы и нет, как раз может, но на этот счёт следователь предпочитает не распространяться. Думаю, что просто есть чётко поставленная задача: довести дело до суда. Вот и. Важнее, как экспертиза (6) ГЛЭДИС и экспертиза (7) Е.А. Колтуновой будут восприняты прокурором и судом.

А.А.: Заключению ГЛЭДИС предшествовала рецензия двух экспертов Гильдии (М.В. Горбаневского и Е.С. Кара-Мурзы) на заключение государственных экспертов В.Н. Белоусова и А.К. Руденко. Рецензия тоже обнародована. Имела ли эта рецензия какое-либо значение для процесса? Каков вообще, по Вашему мнению, доказательственный вес рецензии по сравнению с полноценной экспертизой?

С.П.: Строго говоря, не предшествовала, а наоборот. Просто до приобщения к материалам дела мы держали экспертизу ГЛЭДИС (формально – заключение специалистов) при себе. Для моего уголовного процесса (9) рецензия не имеет большого значения, как и экспертиза (8) Белоусова – Руденко (это именно экспертиза, а не заключение, они давали подписку), поскольку преюдиции** тут нет. Доказательный вес не могу прокомментировать. Тут надо смотреть закон. Мне лично было очень важно увидеть эту рецензию, поскольку она показала ошибки, которые ложатся, в том числе, в основу уголовного обвинения.

А.А.: Как Вы оцениваете роль лингвистической экспертизы в делах, подобных Вашему (по экстремистским статьям, оправданию терроризма, фашизма и прочих)? Какова роль конкретно экспертизы, которую предоставляет сторона защиты?

С.П.: Моё дело и подобные целиком и полностью строятся на экспертизах. Никаких других доказательств вины или невиновности тут просто нет. Мне кажется, оценивать роль экспертных заключений должны специалисты, участники отрасли, настоящие судебные эксперты, которые разбираются в судебной экспертизе. Если мы с одной стороны видим три листа невнятного текста, а с другой – полноценное научное исследование, то тут уже не важно, государственная или негосударственная стоит сверху шапка. Должен быть научный подход к этому делу, я считаю.

Экспертизы, которые заказывали адвокаты, необходимы нам для защиты в перспективе ЕСПЧ. Но мы должны исчерпать все возможности, добиваясь правосудия в отечественной судебной системе, прежде чем обращаться в Европейский суд. В то же время, предоставив альтернативные заключения специалистов, мы даём следствию, а затем и суду весомые основания, чтобы вынести законное и справедливое решение. Воспользуются ли они этим шансом? Скорее всего, нет. Наша система не умеет признавать ошибки.

А.А.: Сталкивались ли Вы до своего обвинения с лингвистическими экспертизами или с необходимостью регулировать форму выражения своих мыслей, консультируясь с лингвистами? Как Вы считаете, нужны ли современным российским журналистам такие предварительные консультации с лингвистами, чтобы не попадать под статьи?

С.П.: Нет, до моего дела я только знала о том, что бывают некие лингвистические экспертизы для разрешения информационных споров и судебных конфликтов. Если не ошибаюсь, дело Pussy Riot впервые заставило к ним приглядеться.

Тем более никогда мне не приходилось консультироваться с лингвистами перед тем, как выразить свою мысль. Вообще, журналисты если с кем и советуются относительно формы выражения, то с юристами. Да и то только в первые годы работы, потом опыт накапливается совершенно достаточный.
Я считаю, предварительные консультации с лингвистами совершенно излишни. Мы пишем для широкого круга читателей, мы все пользуемся одним и тем же русским языком. Человек с хорошо развитой грамотной речью, кто много читал в детстве и продолжает читать сейчас, а не только писать, вполне в состоянии адекватно передать в тексте свою мысль и свою эмоцию. Анализировать это совершенно излишне, пока речь не идет об уголовной ответственности.

А.А.: Стоит ли судить и сажать за слова? Какой должна быть разумная мера ответственности?

С.П.: Я категорически против уголовной и даже административной ответственности за слова. Свобода слова должна быть абсолютной. Чем больше у нас ограничений, тем меньше мы можем сказать, тем меньше идей мы можем обсудить, оценить, оспорить – и тем уже коридор возможностей для общества.

Давайте вспомним, что правовая ответственность и суд – это не единственные возможные способы регулировать человеческие отношения. Есть здравый смысл, есть мораль, есть правила приличия. Мы все знаем, что врать не хорошо, что нельзя оскорблять человека, что нельзя клеветать и ложно обвинять другого в преступлениях и пр. В конце концов, есть институт репутации – СМИ и журналисты, которые врут, могут (и должны) просто терять доверие аудитории, рекламодателей и пр. Та же hate speech может наказываться осуждением, профессиональным порицанием, блокировкой в соцсетях в конце концов.

А.А.: Каковы Ваши планы? Над какими темами хотите поработать ещё?

С.П.: Над интересными). Ищу интересные темы по своему родному северо-западу. Я пытаюсь делать свою обычную журналистскую работу.

А.А.: Со временем (возможно, очень скоро) Ваше дело станет кейсом, который будут разбирать на журналистских факультетах. Причём вне зависимости от его исхода. Что Вы сами считаете наиболее важным во всей ситуации, сложившейся вокруг Вас и Ваших текстов? На что хотели бы обратить внимание коллег, в том числе будущих?

С.П.: Самое важное здесь – понимать, что мое дело возникло не в вакууме. Оно не из ниоткуда. Это обвинение – логичный итог зажимания свободы слова в нашей стране, которое медленно, исподволь, но неуклонно шло все последние двадцать лет. Сначала появились темы, которые не освещаются центральным телевидением и прочими госСМИ. Потом появились люди, которых не пускают в эфир. Власть перестала вести дискуссии с оппонентами, а тем более соглашаться с ними и признавать их правоту. На всех уровнях перестали обсуждаться альтернативные точки зрения по разным важным вопросам. Я не буду говорить о том, что отсюда же растут ноги чисто управленческих ошибок в самых разных сферах, это отдельный вопрос. Сейчас важно подчеркнуть, что исчезла культура диалога. Общество отвыкло спорить. Дискуссии остались только в научной среде. В политике – нет дискуссии, нет дебатов, общественно-важные темы не обсуждаются, власти и силовики не признают свои ошибки, не соглашаются с критикой.
И когда исчезла сама вот эта привычка спорить и обсуждать, когда альтернативный, другой взгляд на любую проблему перестал быть нормой – тогда и стало возможным судить за слова. Поэтому вместо того, чтобы поспорить со мной, обсудить главную мысль моего текста, силовики возбуждают уголовное дело. У них нет другого ответа для меня, они просто отвыкли отвечать как-то иначе. Они считают нормальным, что существует одна единственно-верная точка зрения (официальная), а для иной позиции сразу подыскивается уголовная статья.

Это должно научить нас одной простой вещи: нельзя сдавать позиции по мелочам. Из мелочей складываются все глобальные процессы. Общество, к сожалению, легко расставалось со свободой слова маленькими шажками, каждый из которых, казалось бы, ничего не значил. А в итоге мы пришли к тому, к чему пришли: реальным срокам и крупным денежным штрафом за слова. Это дикость.

***
Список заключений и рецензий по делу Светланы Прокопьевой (на 17 октября 2019 года):
(1) Экспертиза ФГУП «Радиочастотный центр» при Роскомнадзоре (эксперты Александр Сорговицкий и Анастасия Гершликович).
(2) Рецензия на это заключение профессора кафедры русского языка РГПУ им. А. И. Герцена Ефремова Валерия Анатольевича.
(3) Заключение специалиста — доктора филологических наук, профессора кафедры журналистики НовГУ Шмелёвой Татьяны Викторовны.
(4) Экспертиза НП «Южный экспертный центр», г. Волгоград (лингвист Алексей Рыженко и психолог Виктор Кисляков).
(5) Экспертиза Северо-западного регионального центра судебной экспертизы Минюста РФ (лингвист Наталья Пикалёва и психолог Анастасия Лаптева).
(6) Заключение специалистов ГЛЭДИС (к.ф.н., начальник научно-методического отдела ГЛЭДИС Жарков Игорь Вениаминович, д.ф.н.. проф. кафедры русской словесности и межкультурной коммуникации Гос. ИРЯ им. Пушкина Мамонтов Александр Степанович, д.ф.н., профессор кафедры массовых коммуникаций РУДН Трофимова Галина Николаевна).
(7) Заключение специалистов – лингвиста, к.ф.н., доцента кафедры истории русского языка и сравнительного славянского языкознания Института филологии и журналистики НГУ им. Н.И. Лобачевского Колтуновой Елизаветы Аркадьевны и психолога Давыдова Сергея Владимировича.
(8) Экспертиза Белоусова В.Н. и Руденко А.К. (Московский государственный лингвистический университет).
(9) Рецензия ГЛЭДИС на заключение специалистов МГЛУ (д.ф.н., профессор, академик РАЕН Горбаневский Михаил Викторович, к.ф.н., доцента кафедры стилистики русского языка факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова Кара-Мурза Елена Станиславовна).
(10) Заключение специалистов СПбГУ (анонимное).

*И.В. Жарков отметил, что, насколько ему известно, Т.В. Шмелёва технически провела не одно, а два исследования – по каждому из текстов С.В. Прокопьевой. Однако сама Светлана пишет, что ознакомилась только с одним заключением от указанного специалиста, к тому же тексты авторской колонки («Репрессии для государства») и радиопередачи («Минутка просветления») почти идентичны, за малыми исключениями. Так что предлагаем всё же считать исследование Т.В. Шмелёвой единым и сохранять в списке под одним номером.
** Е.С. Кара-Мурза рекомендует разъяснить читателям, что такое преюдиция. Преюдиция – это закреплённое в законе правило обязательно использовать без проверки и доказательств те факты, которые были ранее уже установлены судом по другому делу с участием тех же лиц. Однако этот приговор или решение суда не могут предрешать виновность лиц, не участвовавших ранее в рассматриваемом уголовном деле (подробнее см. статью 90 УПК РФ).
*** И.В. Жарков считает, что следователь, скорее всего, «говорил, что заключение без подписки не может быть использовано в качестве доказательства по делу. На самом деле может-таки. Довод самый обычный, но любой юрист, не являющийся следователем, скажет, что к закону этот довод отношения не имеет».

Игорь Огорелков, начальник отдела лингвистических экспертиз Московского исследовательского центра, дал интервью журналисту «Медузы» Ирине Кравцовой и рассказал о том, что такое экстремизм и какие публикации в соцсетях можно считать экстремистскими

– Почему количество уголовных дел, связанных с призывами к экстремизму, растёт?

– Больше людей стали сидеть в интернете. Раньше мы анализировали книги, листовки и плакаты. Когда все перешли в интернет, мы стали анализировать интернет-контент – и тут перед нами открылось непаханое поле.

– У вас и у других экспертов в разных центрах и регионах есть какие-то общие критерии или алгоритмы, позволяющие вам сделать вывод, есть экстремизм в публикациях или нет?

– У МВД, Следственного комитета, Министерства юстиции и частных экспертных организаций имеются свои методики. Они, к сожалению, отличаются друг от друга, и до сих пор нет единого межведомственного подхода к анализу материалов, которые исследуют на наличие признаков экстремизма. Кроме того, с развитием интернета появилось новое явление: поликодовый текст – картинка с текстом. Это сейчас самый ходовой объект нашего исследования, потому что пользователям гораздо легче постить готовые картинки с текстом – и они активно это делают. Дальше таких картинок в интернете станет ещё больше, а в настоящее время мы буквально стоим на пороге экспертной революции. Написание методики анализа поликодовых материалов представляется достаточно актуальной задачей.

– И сколько нужно времени на создание такой методики?

– Методика появляется, когда накапливается опыт проведения исследований – не раньше чем через три года. Сейчас для поликодовых текстов пытаются выработать алгоритм анализа, но он не всегда подходит.

– Приведите пример, когда для поликодового текста – мы же говорим о мемах и тому подобном – может не подойти алгоритм, созданный для экспертизы обычного текста?

– В обычном тексте анализируется только вербальная составляющая, а визуальное изображение может кардинально поменять смысл материала.

– И чем он будет отличаться?

– Он очень отличается. Картинка с текстом содержит вербальную и визуальную информацию в совокупности. Исследования данного объекта проводят два эксперта – лингвист и психолог. Лингвист выявляет смыслы и оценки, анализирует текст, а психолог определяет, есть ли в публикации конфликт, выявляет социально-психологическую направленность материала. Качественный анализ поликодового текста могут сделать только лингвист и психолог в тандеме. При этом характер человека, опубликовавшего текст, не учитывается ни экспертом-лингвистом, ни экспертом-психологом.

– А зачем методики, если можно просто смотреть, как применяется 282-я статья на практике?

– Мы читаем Уголовный кодекс, знаем, как называются экстремистские статьи, – например, та же статья 282 УК РФ, изучаем экспертный опыт государственных и негосударственных учреждений – и уже потом, учитывая данную информацию, пишется методика.

– Мы недавно публиковали историю орловского учителя Александра Бывшева: его осудили за стихотворения, в которых обнаружили экстремизм. Интересно в этой ситуации то, что следствие заказало экспертизу в местном университете, а суд потом запросил еще одну – в Московской гильдии независимых экспертов. Одни эксперты нашли в стихотворениях экстремизм, а другие – нет. Как бы вы могли это объяснить?

– Экспертизу может проводить и эксперт государственного экспертного учреждения, и частный эксперт, имеющий специальные познания в области лингвистики и психологии. При этом, даже имея высочайшую квалификацию учёного-лингвиста, потенциальный частный эксперт может не иметь опыта проведения психолого-лингвистической экспертизы. Качественное заключение эксперт может сделать только при условии, если у него есть сертифицированная методика, опыт, специальные знания.

– Где грань между свободой слова и экстремизмом?

– Является ли высказывание экстремистским или нет, определяет суд. Эксперт даёт лингвистическую или психологическую оценку представленных материалов. В статье 282 УК РФ написано, что нельзя разжигать ненависть, но люди-то сейчас учёные стали, редко кто открыто призывает. А свобода слова – это неотъемлемое право любого гражданина РФ, согласно Конституции.

– А если человек хочет написать на своей личной странице, что его страна ведёт войну с другой, и поддерживает граждан страны-противника, а позицию своей страны не разделяет. Человек просто делится своим мнением, он не призывает никого ни с кем бороться. Это экстремизм?

– Каждый случай нужно смотреть в отдельности, чётких маркеров и алгоритмов нет. Нельзя просто взять картинку или текст и сказать – так можно, а так нельзя, потому что есть очень много других факторов.

– А может человек написать на своей странице, что занимает позицию, отличную от позиции государства, призывая при этом поддержать его?

– При анализе высказывания учитывается много факторов. Например, где размещено ваше высказывание – в публичном пространстве, СМИ или где-то ещё. Если не хотите внимания [со стороны правоохранительных органов] – не пишите лишнего. Тем более в социальных сетях. Вы должны думать не только о том, что вы вкладываете в своё высказывание, но и о том, как его воспримут. Одно дело, вы у себя дома на кухне маме сказали о чём-то, а другое дело, если вы разместили это.

– Так где у нас граница дозволенного?

– Человек должен понимать, что он делает в интернете, для чего он туда заходит. Границу дозволенного я обозначить не могу.

– Бывает такое, что вы читаете в прессе, что человека осудили по 282-й статье, и пожимаете плечами: ну а здесь-то преступление в чём?

– Я не имею информации, за какой материал человека осудили по статье 282. В федеральном списке экстремистских материалов как таковых текстов нет, там только названия.

– Но вы же читаете СМИ, видите контекст. Например, жительницу Красноярска приговорили к двум годам условно за картинку, которую она поместила в закрытый альбом во «ВКонтакте», он был доступен только ей. Это же почти как с мамой на кухне: не публично, к вражде нет призыва.

– В моей практике не было, чтоб я сокрушался по поводу несправедливо вынесенных решений.

– Означает ли это, что я в принципе не могу пользоваться своей страницей в социальной сети как площадкой для публикации своего мнения?

– Для выражения своего мнения можете. Но лучше не переходить границы правового поля.

– А если я закрою доступ к своим записям во «ВКонтакте» от всех?

– А какая у вас есть уверенность, что его никто не увидит? Это как, знаете, человек получает в Сбербанке карточку и думает, что только он ею может воспользоваться.

– У вас нет ощущения, что правоохранительные органы несправедливо применяют 282-ю статью? Что она сама по себе несправедлива, потому что позволяет преследовать за высказанное мнение?

– Я эксперт, я оцениваю материалы. Эксперт не даёт правовую оценку материалам, и его политические взгляды в данном случае не имеют решающего значения.

– Это не политические взгляды, это экстраполирование вашей личной работы в контекст происходящих в стране событий.

– Я должен быть объективен в анализе материала, который предоставляют правоохранительные органы.

– Имеет значение, кто публикует пост с призывами к разжиганию той или иной розни – человек либеральных взглядов или разделяющий политику государства?

– При анализе материала принимается во внимание коммуникативная цель публикатора, социально-психологическая направленность материала. Выводы по материалам даются на основании утвержденной методики.

– Угроза превратить США в радиоактивный пепел – экстремизм?

– Мы как эксперты не определяем, является ли высказывание или текст «экстремизмом» или нет. Решение по признанию материала экстремистским принимает суд. Что касается данного конкретного случая, то призыва сжигать тут нет, но нельзя анализировать высказывания, вырванные из контекста, – иначе можно допустить ошибку.

– Если эта грань настолько тонка, должна ли быть такая строгая уголовная ответственность? Получается, вы сидите за столом и решаете вопрос: прямой тут призыв или только косвенный – а против человека уголовное дело возбуждено, его в тюрьму посадить могут.

– Должны быть единые межведомственные методики, в которых было бы чётко сказано, в каких поликодовых текстах содержатся лингвистические и психологические признаки, например, возбуждения ненависти, вражды, а в каких – нет.

– Нет таких методик, вы сами говорили.

– Единых межведомственных методик по поликодовым текстам – нет.

– Тогда вы как эксперт признаете, что не можете в ста процентах случаев объективно установить грань дозволенного.

– Ну, так с любой экспертизой. Вы так говорите, как будто одна лингвистика – субъективна, а все остальные экспертизы – точные. Экспертиза по определению почерка тоже не стопроцентная – зависит от качества объекта. Так же и у нас – не всё же идеально.

– А вы сталкивались с давлением правоохранительных органов? В их заинтересованности в результатах экспертизы?

– Нет, это исключено. Как вы себе это представляете?

– Бывает ли такое, что эксперт вступает в сговор со следствием и…

– Нет, это исключено! Каждый эксперт – профессионал, он дорожит своей репутацией. Какой же это эксперт, если на него можно оказать какое-то воздействие? Мы оцениваем материал, и другой оценки, кроме объективной, дать не можем, потому что дорожим своим именем, репутацией экспертного учреждения.

– Скажите, в скольких процентах случаев вы принимаете решение, что в присланных на экспертизу материалах есть экстремизм?

– Примерно в половине случаев.