О новой антиэкстремистской Стратегии журналист «Новой газеты» Леонид Никитинский поговорил с директором Информационно-аналитического центра «Сова» Александром Верховским. Приводим текст интервью.
– Что представляет собой «Стратегия до 2025 года», утвержденная президентом 29 мая? Почему до 25-го, а после этого – что, с экстремизмом будет покончено? Как это понимать?
– Это регулярно обновляемый документ. Первая аналогичная «Стратегия» была утверждена в 2014 году, но большинство ваших читателей едва ли о ней слышали.
Такие документы не устанавливают для граждан никаких норм, на основании «Стратегии» никого нельзя ни за что наказать. Она адресована той части госслужащих, которые «работают по теме». Грубо, это две категории чиновников.
Первая, очень широкая категория отвечает за предотвращение экстремизма. Текст отражает представление его авторов о том, откуда он берётся и что государство должно делать, чтобы его было меньше. Что бы ни означало слово «экстремизм», представления о его истоках за эти годы мало изменились: это заграница (не только Запад), «нетрадиционные» для страны этнические или религиозные меньшинства, неподконтрольные молодёжные объединения (типа идеологически окрашенных спортклубов) и так далее.
Радует, что в перечень попала «дискриминация». Всё это в той или иной степени имеет отношение к действительности, и это было бы интересно обсудить, но, наверное, в связи с действительностью, а не с внутренним, по сути, документом. Пассажи «Стратегии» вряд ли могут прямо подействовать на чиновничество. Для этого нужна полноценная государственная программа: с финансированием, обязательствами и сроками для ведомств.
Авторы документа это тоже понимают, потому и включили в «Стратегию» списки показателей и результатов, и указали, что будет принято ещё и постановление правительства с конкретными поручениями, выделены средства. Вот тогда уже надо будет обсуждать соответствующую программу действий.
В более узком смысле адресаты «Стратегии» – это законодатели, которые регулярно обновляют антиэкстремистские нормы, и, конечно, правоохранительные органы, которые эти нормы применяют, особенно специализированные антиэкстремистские подразделения. Им этот документ даёт подсказки, на что надлежит больше обращать внимание.
– Значит, и нам тоже надо читать «Стратегию» внимательно, чтобы знать, где и на что мы, потенциальные «экстремисты», можем нарваться?
– Да, это поле весьма широко, а флажки на нём расставлены не очень понятно, так что чуть ли не всякий активист, журналист или пользователь социальных сетей потенциально может однажды проснуться «экстремистом». Примеров много, можно неудачно пошутить, а иногда вам могут и приписать противоположное тому, что вы имели в виду. Как в деле псковской журналистки Светланы Прокопьевой: она пыталась объяснить поступок архангельского террориста, а ей в рамках уголовного дела приписывают его поддержку.
Если рассуждать юридически, поле «экстремизма» простирается от реального идейно мотивированного насилия (и тут граница с противодействием терроризму весьма размыта) до совершенно невинных оппозиционных выступлений. Основную массу таких дел составляют сейчас дела двух категорий.
Первая – это участие в запрещённых организациях и «экстремистских сообществах»: от групп, ориентированных на насилие как Misanthropic Division, до безосновательно запрещённых религиозных объединений как «Свидетели Иеговы» (обе организации признаны экстремистскими, их деятельность запрещена в России).
Вторая категория – публичные высказывания в той или иной форме, выражающие ненависть или призывающие к дискриминации и насилию по отношению к той или иной категории людей.
Есть ещё две категории, но они гораздо малочисленнее: первая – реальное идейно мотивированное насилие, вторая – публичные высказывания, которые, при разумном прочтении даже наших законов, не стоит считать преступными. Если смотреть политически, то самая значительная доля «экстремистов», судя по практике правоприменения, приходится на русских националистов и им сочувствующих. На втором месте – радикальный исламизм. И уже только после них – националисты других толков, левые и либеральные оппозиционеры. Это важно: пресечение экстремистских действий и даже высказываний, в принципе, правильно, но возможны «перегибы на местах».
Во всём этом трудно ориентироваться не только обычному гражданину, но часто и сотруднику Центра «Э», поэтому ему и нужны ориентиры – что именно искать. Грубо говоря, весь «потенциальный экстремизм» не охватить всё равно, и надо что-то выбирать. Стратегия и даёт такие ориентиры. Значит, нас, граждан, может интересовать, что в них изменилось по сравнению с 2014 годом.
Есть изменение к лучшему: в терминологии и в «ожидаемых результатах» больший акцент делается на насилие, вводится понятие «идеология насилия». То есть вроде бы «Стратегия» признаёт, что важен именно «насильственный экстремизм». Такой термин обычно используется и в документах международных организаций, а вот термин «экстремизм» сам по себе не используется, и сближение с этой терминологией можно только приветствовать. Ещё лучше было бы и законодательство изменить – увязать определение экстремизма с насилием.
Но, к сожалению, «Стратегия» направляет законодателя в прямо противоположную сторону – отсылает к ратифицированной Россией в прошлом году конвенции Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) о противодействии экстремизму. Документы ШОС – единственный обязывающий Россию источник, где фигурирует термин «экстремизм». С момента рождения ШОС и до этой конвенции 2017 года он определялся как действия, связанные с насилием, но страны-участницы могли использовать более широкие понятия, что Россия и делала.
Теперь ситуация изменилась: новая конвенция ШОС даёт определение, близкое к российскому, то есть уже не привязанное к теме насилия. Более того, определение в конвенции вводит такой элемент, как «разжигание политической, социальной, расовой, национальной и религиозной вражды или розни». Это похоже на российскую модель, но тут есть важное новое слово – «политической».
Российский законодатель политическую вражду не криминализует, и случаи, когда людей преследуют именно за политические высказывания, как, например, Егора Жукова, идут вразрез и с законом «О противодействии экстремистской деятельности», и со ст. 280 УК, опирающейся на определение экстремизма в этом законе, и со ст. 282 УК, где тоже приводится список типов «вражды» без политической. Конвенция ШОС призывает утвердить криминализацию политической вражды.
– «Политическая вражда» – это круто. Так любой гражданин, высказывающийся о политике в критическом ключе, сразу «уголовник»?
– Ну, «уголовник» – это крайний случай, есть и другие методы, включая административное и финансовое давление. Обращает на себя внимание упоминание в «Стратегии» в кратком списке «наиболее опасных проявлений экстремизма» несогласованных публичных мероприятий. Это не новация – они были и в прежней редакции, но на этот риторический подлог всё же стоит обратить внимание. Конечно, митинг может быть одновременно несогласованным и включать, допустим, призывы к погрому со сцены, может и прямо перерасти в такой погром.
Но это нетипичный, мягко говоря, случай. А когда в документе такого уровня, подписанном президентом, несогласованное мероприятие неоднократно упоминается как разновидность экстремистского действия, это сильно подкрепляет пропагандистское приравнивание любых протестующих к экстремистам.
– Ставим флажок, хотя и здесь не совсем понятно, куда именно: ведь что такое «участие»? Это может быть и организация, и случайный порыв, и вообще, когда гребут всех «участников» без разбора, любой может попасть в эту категорию. А как в «Стратегии» насчёт духовных скреп?
– Упор на них бросается в глаза: не раз упоминаются «традиционные российские духовно-нравственные ценности». Покушение на них идёт в одном ряду с деятельностью неких иностранных и международных НКО, которые также покушаются на политическую стабильность, территориальную целостность, содействуют экстремизму и терроризму и даже – тут некоторый анахронизм – инспирируют «цветные революции».
Этот пассаж в «Стратегии» можно понимать двояко. То ли разные вредные НКО специализируются на разных типах вредительской деятельности (кто-то подрывает скрепы, а кто-то – территориальную целостность), то ли эти вредители действуют комплексно. Думаю, правоприменители будут прочитывать все запутанные пассажи в соответствии со своими актуальными интересами.
Но при этом «Стратегия» в разделе про «задачи органов власти» прямо указывает, что против всех этих подрывных воздействий нужно принимать меры. Это адресуется прежде всего законодателям. И они, то ли по совпадению настроя, то ли в результате внимательного чтения черновиками «Стратегии», уже откликаются.
Так, в «Стратегии» говорится о «реальной угрозе» искажения истории за рубежами РФ, и мы уже видим и законопроект о запрете приравнивания сталинизма к нацизму, и свежую статью 243.4 УК РФ, придуманную под «антироссийский вандализм» именно за границей. Снова активизировалась подготовка законопроекта о наказаниях за сотрудничество с «нежелательными» НКО за пределами России. В «Стратегии» говорится и о неких структурах в России, «подконтрольных» внешним вредным НКО, – это задел для ещё одного законопроекта.
– Ну, в общем, никакой особенной новости во всём этом нет.
– Тут стоит обращать внимание не только на новшества, но и на то, что не изменилось, хотя могло бы. Например, ставится довольно загадочная задача: «обеспечение реализации прав граждан на свободу совести и свободу вероисповедания без нанесения ущерба религиозным чувствам верующих и национальной идентичности граждан России».
Как этим руководствоваться? Казалось бы – отойди и не вмешивайся, тогда ни свободу совести, ни чувства, ни идентичность и не заденешь. Но ясно же, что такую подсказку одни наши чиновники другим дать не могут. Поэтому прочитывается этот пассаж так, что надо защищать чувства верующих и национальную идентичность, которая как-то увязывается с религиозной.
На практике это превращается в преследование тех, кто чем-то задел «чувства верующих», и тех, кто предлагает варианты религиозности, которые многими понимаются как не традиционные для данной этнической общности, – например, протестанты в русской среде или салафиты в татарской или северокавказской.
Размытые концепты «традиционности» и «традиционных ценностей» работают против любых социальных и идейных новаций, которые представляются властям просто недостаточно подконтрольными. По содержанию они могут быть любыми, но на уровне официальных речей и пропаганды чаще всего говорят о двух типах опасных новаций – мусульманской фундаменталистской как источника террористической угрозы и западной либеральной – как источника угрозы для «традиционной морали», политического режима, а то и для самого существования российского государства.
Тут стоит отметить, что в риторике власти удельный вес фундаменталистской новации давно уже далеко отстал от веса новации западно-либеральной; значит, и в практике «антиэкстремизма» акцент будет сделан на последней. Национал-радикальная угроза часто упоминается в «Стратегии» в разных контекстах. Но удельный вес этой темы, пожалуй, снизился по сравнению с предыдущим вариантом. Что и естественно, наверное: количество преступлений по мотивам ненависти тоже снизилось, а активность ультраправых организаций снизилась радикально. Тому есть много причин, но отчасти это является и достижением центров «Э».
– Центры «Э» сами по себе довольно загадочная структура. Что это такое?
– По сути они – часть политической полиции, а этот институт у нас распределён по нескольким ведомствам. Политическая полиция всегда выполняет двойственную функцию: «политические преступления» могут быть как криминальными в обычном, не политическом смысле слова, так и нет. Политическая полиция выполняет и нормальные полицейские функции, то есть находит человека, совершившего реальное преступление, собирает доказательства и доводит его до суда. Также она интересуется окружением этого человека, и не зря.
Терроризм или насилие по мотиву ненависти действительно существуют, как и сложная структура их общественной поддержки, от организаций до идеологий – без них организованное насилие было бы гораздо слабее. Но если некоторые сторонники той или иной идеологии действительно идут на идейно мотивированные преступления, это не значит, что их совершают или хотя бы собираются совершать все, кто придерживается сходных взглядов.
Склонность смешивать преступников и тех, кто ассоциируется с ними лишь идейно, – фундаментальный недостаток любой политической полиции, а нашей он присущ в высокой степени.
Акцент в стратегическом планировании смещается от противодействия тому, что является преступлением вне зависимости от политических оценок, к противодействию угрозам сугубо идеологического свойства, связь которых с реальными преступлениями либо отсутствует, либо очень слабая.
И этот сдвиг чреват тем, что политическая полиция будет ещё больше преследовать невиновных или совершивших лишь незначительные нарушения и просто по закону сохранения ведомственной энергии меньше выполнять нормальные полицейские функции.
