Метка: терроризм

О новой антиэкстремистской Стратегии журналист «Новой газеты» Леонид Никитинский поговорил с директором Информационно-аналитического центра «Сова» Александром Верховским. Приводим текст интервью.

– Что представляет собой «Стратегия до 2025 года», утвержденная президентом 29 мая? Почему до 25-го, а после этого – что, с экстремизмом будет покончено? Как это понимать?

– Это регулярно обновляемый документ. Первая аналогичная «Стратегия» была утверждена в 2014 году, но большинство ваших читателей едва ли о ней слышали.

Такие документы не устанавливают для граждан никаких норм, на основании «Стратегии» никого нельзя ни за что наказать. Она адресована той части госслужащих, которые «работают по теме». Грубо, это две категории чиновников.

Первая, очень широкая категория отвечает за предотвращение экстремизма. Текст отражает представление его авторов о том, откуда он берётся и что государство должно делать, чтобы его было меньше. Что бы ни означало слово «экстремизм», представления о его истоках за эти годы мало изменились: это заграница (не только Запад), «нетрадиционные» для страны этнические или религиозные меньшинства, неподконтрольные молодёжные объединения (типа идеологически окрашенных спортклубов) и так далее.

Радует, что в перечень попала «дискриминация». Всё это в той или иной степени имеет отношение к действительности, и это было бы интересно обсудить, но, наверное, в связи с действительностью, а не с внутренним, по сути, документом. Пассажи «Стратегии» вряд ли могут прямо подействовать на чиновничество. Для этого нужна полноценная государственная программа: с финансированием, обязательствами и сроками для ведомств.

Авторы документа это тоже понимают, потому и включили в «Стратегию» списки показателей и результатов, и указали, что будет принято ещё и постановление правительства с конкретными поручениями, выделены средства. Вот тогда уже надо будет обсуждать соответствующую программу действий.

В более узком смысле адресаты «Стратегии» – это законодатели, которые регулярно обновляют антиэкстремистские нормы, и, конечно, правоохранительные органы, которые эти нормы применяют, особенно специализированные антиэкстремистские подразделения. Им этот документ даёт подсказки, на что надлежит больше обращать внимание.

– Значит, и нам тоже надо читать «Стратегию» внимательно, чтобы знать, где и на что мы, потенциальные «экстремисты», можем нарваться?

– Да, это поле весьма широко, а флажки на нём расставлены не очень понятно, так что чуть ли не всякий активист, журналист или пользователь социальных сетей потенциально может однажды проснуться «экстремистом». Примеров много, можно неудачно пошутить, а иногда вам могут и приписать противоположное тому, что вы имели в виду. Как в деле псковской журналистки Светланы Прокопьевой: она пыталась объяснить поступок архангельского террориста, а ей в рамках уголовного дела приписывают его поддержку.

Если рассуждать юридически, поле «экстремизма» простирается от реального идейно мотивированного насилия (и тут граница с противодействием терроризму весьма размыта) до совершенно невинных оппозиционных выступлений. Основную массу таких дел составляют сейчас дела двух категорий.

Первая – это участие в запрещённых организациях и «экстремистских сообществах»: от групп, ориентированных на насилие как Misanthropic Division, до безосновательно запрещённых религиозных объединений как «Свидетели Иеговы» (обе организации признаны экстремистскими, их деятельность запрещена в России).

Вторая категория – публичные высказывания в той или иной форме, выражающие ненависть или призывающие к дискриминации и насилию по отношению к той или иной категории людей.

Есть ещё две категории, но они гораздо малочисленнее: первая – реальное идейно мотивированное насилие, вторая – публичные высказывания, которые, при разумном прочтении даже наших законов, не стоит считать преступными. Если смотреть политически, то самая значительная доля «экстремистов», судя по практике правоприменения, приходится на русских националистов и им сочувствующих. На втором месте – радикальный исламизм. И уже только после них – националисты других толков, левые и либеральные оппозиционеры. Это важно: пресечение экстремистских действий и даже высказываний, в принципе, правильно, но возможны «перегибы на местах».

Во всём этом трудно ориентироваться не только обычному гражданину, но часто и сотруднику Центра «Э», поэтому ему и нужны ориентиры – что именно искать. Грубо говоря, весь «потенциальный экстремизм» не охватить всё равно, и надо что-то выбирать. Стратегия и даёт такие ориентиры. Значит, нас, граждан, может интересовать, что в них изменилось по сравнению с 2014 годом.

Есть изменение к лучшему: в терминологии и в «ожидаемых результатах» больший акцент делается на насилие, вводится понятие «идеология насилия». То есть вроде бы «Стратегия» признаёт, что важен именно «насильственный экстремизм». Такой термин обычно используется и в документах международных организаций, а вот термин «экстремизм» сам по себе не используется, и сближение с этой терминологией можно только приветствовать. Ещё лучше было бы и законодательство изменить – увязать определение экстремизма с насилием.

Но, к сожалению, «Стратегия» направляет законодателя в прямо противоположную сторону – отсылает к ратифицированной Россией в прошлом году конвенции Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) о противодействии экстремизму. Документы ШОС – единственный обязывающий Россию источник, где фигурирует термин «экстремизм». С момента рождения ШОС и до этой конвенции 2017 года он определялся как действия, связанные с насилием, но страны-участницы могли использовать более широкие понятия, что Россия и делала.

Теперь ситуация изменилась: новая конвенция ШОС даёт определение, близкое к российскому, то есть уже не привязанное к теме насилия. Более того, определение в конвенции вводит такой элемент, как «разжигание политической, социальной, расовой, национальной и религиозной вражды или розни». Это похоже на российскую модель, но тут есть важное новое слово – «политической».

Российский законодатель политическую вражду не криминализует, и случаи, когда людей преследуют именно за политические высказывания, как, например, Егора Жукова, идут вразрез и с законом «О противодействии экстремистской деятельности», и со ст. 280 УК, опирающейся на определение экстремизма в этом законе, и со ст. 282 УК, где тоже приводится список типов «вражды» без политической. Конвенция ШОС призывает утвердить криминализацию политической вражды.

– «Политическая вражда» – это круто. Так любой гражданин, высказывающийся о политике в критическом ключе, сразу «уголовник»?

– Ну, «уголовник» – это крайний случай, есть и другие методы, включая административное и финансовое давление. Обращает на себя внимание упоминание в «Стратегии» в кратком списке «наиболее опасных проявлений экстремизма» несогласованных публичных мероприятий. Это не новация – они были и в прежней редакции, но на этот риторический подлог всё же стоит обратить внимание. Конечно, митинг может быть одновременно несогласованным и включать, допустим, призывы к погрому со сцены, может и прямо перерасти в такой погром.

Но это нетипичный, мягко говоря, случай. А когда в документе такого уровня, подписанном президентом, несогласованное мероприятие неоднократно упоминается как разновидность экстремистского действия, это сильно подкрепляет пропагандистское приравнивание любых протестующих к экстремистам.

– Ставим флажок, хотя и здесь не совсем понятно, куда именно: ведь что такое «участие»? Это может быть и организация, и случайный порыв, и вообще, когда гребут всех «участников» без разбора, любой может попасть в эту категорию. А как в «Стратегии» насчёт духовных скреп?

– Упор на них бросается в глаза: не раз упоминаются «традиционные российские духовно-нравственные ценности». Покушение на них идёт в одном ряду с деятельностью неких иностранных и международных НКО, которые также покушаются на политическую стабильность, территориальную целостность, содействуют экстремизму и терроризму и даже – тут некоторый анахронизм – инспирируют «цветные революции».

Этот пассаж в «Стратегии» можно понимать двояко. То ли разные вредные НКО специализируются на разных типах вредительской деятельности (кто-то подрывает скрепы, а кто-то – территориальную целостность), то ли эти вредители действуют комплексно. Думаю, правоприменители будут прочитывать все запутанные пассажи в соответствии со своими актуальными интересами.

Но при этом «Стратегия» в разделе про «задачи органов власти» прямо указывает, что против всех этих подрывных воздействий нужно принимать меры. Это адресуется прежде всего законодателям. И они, то ли по совпадению настроя, то ли в результате внимательного чтения черновиками «Стратегии», уже откликаются.

Так, в «Стратегии» говорится о «реальной угрозе» искажения истории за рубежами РФ, и мы уже видим и законопроект о запрете приравнивания сталинизма к нацизму, и свежую статью 243.4 УК РФ, придуманную под «антироссийский вандализм» именно за границей. Снова активизировалась подготовка законопроекта о наказаниях за сотрудничество с «нежелательными» НКО за пределами России. В «Стратегии» говорится и о неких структурах в России, «подконтрольных» внешним вредным НКО, – это задел для ещё одного законопроекта.

– Ну, в общем, никакой особенной новости во всём этом нет.

– Тут стоит обращать внимание не только на новшества, но и на то, что не изменилось, хотя могло бы. Например, ставится довольно загадочная задача: «обеспечение реализации прав граждан на свободу совести и свободу вероисповедания без нанесения ущерба религиозным чувствам верующих и национальной идентичности граждан России».

Как этим руководствоваться? Казалось бы – отойди и не вмешивайся, тогда ни свободу совести, ни чувства, ни идентичность и не заденешь. Но ясно же, что такую подсказку одни наши чиновники другим дать не могут. Поэтому прочитывается этот пассаж так, что надо защищать чувства верующих и национальную идентичность, которая как-то увязывается с религиозной.

На практике это превращается в преследование тех, кто чем-то задел «чувства верующих», и тех, кто предлагает варианты религиозности, которые многими понимаются как не традиционные для данной этнической общности, – например, протестанты в русской среде или салафиты в татарской или северокавказской.

Размытые концепты «традиционности» и «традиционных ценностей» работают против любых социальных и идейных новаций, которые представляются властям просто недостаточно подконтрольными. По содержанию они могут быть любыми, но на уровне официальных речей и пропаганды чаще всего говорят о двух типах опасных новаций – мусульманской фундаменталистской как источника террористической угрозы и западной либеральной – как источника угрозы для «традиционной морали», политического режима, а то и для самого существования российского государства.

Тут стоит отметить, что в риторике власти удельный вес фундаменталистской новации давно уже далеко отстал от веса новации западно-либеральной; значит, и в практике «антиэкстремизма» акцент будет сделан на последней. Национал-радикальная угроза часто упоминается в «Стратегии» в разных контекстах. Но удельный вес этой темы, пожалуй, снизился по сравнению с предыдущим вариантом. Что и естественно, наверное: количество преступлений по мотивам ненависти тоже снизилось, а активность ультраправых организаций снизилась радикально. Тому есть много причин, но отчасти это является и достижением центров «Э».

– Центры «Э» сами по себе довольно загадочная структура. Что это такое?

– По сути они – часть политической полиции, а этот институт у нас распределён по нескольким ведомствам. Политическая полиция всегда выполняет двойственную функцию: «политические преступления» могут быть как криминальными в обычном, не политическом смысле слова, так и нет. Политическая полиция выполняет и нормальные полицейские функции, то есть находит человека, совершившего реальное преступление, собирает доказательства и доводит его до суда. Также она интересуется окружением этого человека, и не зря.

Терроризм или насилие по мотиву ненависти действительно существуют, как и сложная структура их общественной поддержки, от организаций до идеологий – без них организованное насилие было бы гораздо слабее. Но если некоторые сторонники той или иной идеологии действительно идут на идейно мотивированные преступления, это не значит, что их совершают или хотя бы собираются совершать все, кто придерживается сходных взглядов.

Склонность смешивать преступников и тех, кто ассоциируется с ними лишь идейно, – фундаментальный недостаток любой политической полиции, а нашей он присущ в высокой степени.

Акцент в стратегическом планировании смещается от противодействия тому, что является преступлением вне зависимости от политических оценок, к противодействию угрозам сугубо идеологического свойства, связь которых с реальными преступлениями либо отсутствует, либо очень слабая.

 

И этот сдвиг чреват тем, что политическая полиция будет ещё больше преследовать невиновных или совершивших лишь незначительные нарушения и просто по закону сохранения ведомственной энергии меньше выполнять нормальные полицейские функции.

Эксперт-лингвист и журналист, действительный член ГЛЭДИС Анастасия Аникина опубликовала интервью со Светланой Прокопьевой, которую обвиняют в публичном оправдании терроризма. Приводим текст беседы.

Анастасия Акинина: К настоящему моменту (14-е октября 2019 года) по Вашему делу проведено уже несколько лингвистических экспертиз. Четыре из них – со стороны следствия. Зачем нужно было так много, и как Вы оцениваете качество каждой?

Светлана Прокопьева: Да, кажется, что экспертиз и рецензий на экспертизы уже очень много, но поверьте, каждая была вызвана «производственной необходимостью». Так, все началось с «экспертизы» (1) ФГУП Радиочастотный центр при Роскомнадзоре (не могу не взять это слово в кавычки, потому что никакой экспертизой этот текст, конечно же, не является). Она легла в основу предупреждений, которые получили «Эхо Москвы в Пскове» (5 декабря 2018) и Псковская лента новостей (26 ноября 2018). На основании предупреждений были составлены административные протоколы, по которым мировые суды 6 и 7 февраля 2019 оштрафовали оба СМИ в общей сложности на 350 тысяч рублей. Чтобы оспорить штрафы, учредитель СМИ заказал (2) рецензию на текст Радиочастотного центра, её написал профессор кафедры русского языка РГПУ им. А. И. Герцена В.А. Ефремов, и (3) заключение специалиста* по тексту моей колонки: Т.В. Шмелёва, доктор филологических наук, профессор кафедры журналистики НовГУ, пришла к выводу, что признаков оправдания терроризма в тексте «Репрессии для государства» нет. Мировой суд отказался приобщать эти документы.

Поскольку (1) экспертиза Радиочастотного центра была параллельно отдана в следственный комитет города, там началась доследственная проверка в отношении меня лично по статье 205.2 УК РФ. И во время этой проверки следователь Сергей Мартынов заказал (4) экспертизу в НП «Южный экспертный центр» в Волгограде – она была нужна, чтобы принять решение о том, стоит возбуждать уголовное дело по результатам проверки или нет. Собственно, вся проверка в получении этой экспертизы и заключалась. Результат ее был негативным, дело было возбуждено 5 февраля 2019.

Когда уголовное дело стартовало, следователь уже областного СК Дмитрий Павлов в конце февраля заказал ещё одну (5) экспертизу – в государственном учреждении, с уведомлением подозреваемой и с подпиской, взятой у экспертов. Моя колонка была направлена в Северо-западный центр судебной экспертизы Минюста России. Это экспертиза Натальи Пикалёвой и Анастасии Лаптевой, и она стала основанием для постановления о привлечении меня в качестве обвиняемой (до 20 сентября я оставалась в статусе подозреваемой).

В то же время мы с адвокатом Татьяной Мартыновой стали думать про защиту и в марте получили (6) заключение специалистов от ГЛЭДИС, его текст опубликован. Чуть позже мой адвокат от «Агоры» Виталий Черкасов запросил и получил (7) комиссионное заключение специалистов, лингвиста и психолога, его сделали Е.А. Колтунова и С.В. Давыдов. И (6), и (7) заключения – в мою пользу.

Параллельно, тогда же в феврале, два СМИ, «Эхо Москвы в Пскове» и Псковская лента новостей подали иск в Псковский городской суд, потребовав признать незаконными предупреждения Роскомнадзора (это важно, чтобы не получить второе за год и не поставить СМИ под угрозу закрытия). В этот судебный процесс органы следствия передали экспертизы (1) и (4), а истец представил (2) и (3). Поскольку между ними были очевидные противоречия, судья Эльвира Кузнецова постановила провести ещё одну экспертизу — (8) и направила текст в «Московский государственный лингвистический университет» В.Н. Белоусову и А.К. Руденко. Когда истцы получили текст, вышедший из-под пера означенных господ, они пришли в ужас (и я тоже, как заинтересованное лицо в деле) и сочли необходимым получить (9) рецензию на эту экспертизу. Рецензию выполнили Е.С. Кара-Мурза и М.В. Горбаневский.

Ну и для ровного счёта – ещё одну (10) «экспертизу» пытался приобщить к делу Роскомнадзор. Это были буквально три страницы текста, где все какие надо признаки выявлены, а заказаны они были в Санкт-Петербургском государственном университете частным лицом, местным полит-провокатором, казаком Игорем Ивановым. Никаких сведений об исполнителях этот документ не содержит, оно пришло за единственной подписью — директора Центра экспертиз Владимира Семёнова, не знаю, кто это. Фактически это заключение анонимных специалистов. Судья не приобщила этот текст к материалам дела, ибо с какой стати.

В общем, есть уже десять текстов, разной степени научности.
Мои комментарии о качестве будут, во-первых, предвзяты, во-вторых, непрофессиональны, я же не лингвист. Скажу только что в заключениях специалистов со стороны моей защиты, (6) и (7), списки литературы длиннее, чем исследовательская часть в экспертизах обвинения.

Доподлинно мы можем судить о качестве экспертизы (8) Белоусова – Руденко, потому что есть (9) научная рецензия на эту работу, абсолютно разгромная. Выводы экспертов названы необоснованными и недостоверными, с подробной аргументацией.

А.А.: Кто выбирал экспертов во всех случаях? Знакомили ли Вас с постановлением о назначении экспертизы, выносили ли Вы (Ваш адвокат) свои вопросы?

С.П.: Кто выбирал – я описала выше. С постановлением нас знакомили в рамках уголовного дела. Вопросы – да, мы предложили свои, они вошли в постановление следователя, тут претензий нет. Однако Лаптева и Пикалёва фактически не ответили ни на наши вопросы, ни на вопросы следователя, они переформулировали вопросы и отвечали, как им удобнее. Не могу пока подробно об этом говорить, пока действует подписка о неразглашении, да и текста этой экспертизы у меня нет.

А.А.: Как были приняты в суде, оценены судьёй все заключения?

С.П.: Говорить о суде по моему уголовному делу ещё рано, но оба наши заключения (6) и (7) вошли в материалы дела и будут рассматриваться судом, когда до него дойдёт.

Мировой суд не принял ничего, кроме заключения Радиочастотного центра (апелляции ещё не было), а городской – принял всё, в том числе экспертизу (6) ГЛЭДИС, которую я принесла в последний день процесса на решающее заседание. То есть там нет только второй нашей (7) и второй следовательской (5) экспертиз. Но не помогло, суд в первой инстанции СМИ проиграли. Поскольку судья Кузнецова проигнорировала и экспертизу (6) ГЛЭДИС, и рецензию (9) М.В. Горбаневского и Е.С. Кара-Мурзы. При этом Е.С. Кара-Мурза приехала в Псков на процесс и выступала в качестве специалиста, участвуя в допросе экспертов Белоусова и Руденко. Но судья её не услышала.
По-видимому, в моём суде будет такая же картина.

А.А.: На сегодняшний день виновной Вы не признаны, но и обвинения не сняты. При этом разгромная по сути комиссионная экспертиза ГЛЭДИС уже обнародована и вызвала резонанс, вплоть до Совета по правам человека при президенте. Почему, однако, высококачественная и авторитетная экспертиза ГЛЭДИС не переломила ход дела, не сокрушила обвинение?

С.П.: У следователя на этот счёт железный аргумент: специалисты не давали подписку, не были предупреждены об уголовной ответственности и прочие детали по статьям 58, 168 УПК РФ, а значит, их заключение является «недопустимым доказательством», то есть «не имеет юридической силы и не может быть положено в основу обвинения»***. Хотя для снятия обвинения – почему бы и нет, как раз может, но на этот счёт следователь предпочитает не распространяться. Думаю, что просто есть чётко поставленная задача: довести дело до суда. Вот и. Важнее, как экспертиза (6) ГЛЭДИС и экспертиза (7) Е.А. Колтуновой будут восприняты прокурором и судом.

А.А.: Заключению ГЛЭДИС предшествовала рецензия двух экспертов Гильдии (М.В. Горбаневского и Е.С. Кара-Мурзы) на заключение государственных экспертов В.Н. Белоусова и А.К. Руденко. Рецензия тоже обнародована. Имела ли эта рецензия какое-либо значение для процесса? Каков вообще, по Вашему мнению, доказательственный вес рецензии по сравнению с полноценной экспертизой?

С.П.: Строго говоря, не предшествовала, а наоборот. Просто до приобщения к материалам дела мы держали экспертизу ГЛЭДИС (формально – заключение специалистов) при себе. Для моего уголовного процесса (9) рецензия не имеет большого значения, как и экспертиза (8) Белоусова – Руденко (это именно экспертиза, а не заключение, они давали подписку), поскольку преюдиции** тут нет. Доказательный вес не могу прокомментировать. Тут надо смотреть закон. Мне лично было очень важно увидеть эту рецензию, поскольку она показала ошибки, которые ложатся, в том числе, в основу уголовного обвинения.

А.А.: Как Вы оцениваете роль лингвистической экспертизы в делах, подобных Вашему (по экстремистским статьям, оправданию терроризма, фашизма и прочих)? Какова роль конкретно экспертизы, которую предоставляет сторона защиты?

С.П.: Моё дело и подобные целиком и полностью строятся на экспертизах. Никаких других доказательств вины или невиновности тут просто нет. Мне кажется, оценивать роль экспертных заключений должны специалисты, участники отрасли, настоящие судебные эксперты, которые разбираются в судебной экспертизе. Если мы с одной стороны видим три листа невнятного текста, а с другой – полноценное научное исследование, то тут уже не важно, государственная или негосударственная стоит сверху шапка. Должен быть научный подход к этому делу, я считаю.

Экспертизы, которые заказывали адвокаты, необходимы нам для защиты в перспективе ЕСПЧ. Но мы должны исчерпать все возможности, добиваясь правосудия в отечественной судебной системе, прежде чем обращаться в Европейский суд. В то же время, предоставив альтернативные заключения специалистов, мы даём следствию, а затем и суду весомые основания, чтобы вынести законное и справедливое решение. Воспользуются ли они этим шансом? Скорее всего, нет. Наша система не умеет признавать ошибки.

А.А.: Сталкивались ли Вы до своего обвинения с лингвистическими экспертизами или с необходимостью регулировать форму выражения своих мыслей, консультируясь с лингвистами? Как Вы считаете, нужны ли современным российским журналистам такие предварительные консультации с лингвистами, чтобы не попадать под статьи?

С.П.: Нет, до моего дела я только знала о том, что бывают некие лингвистические экспертизы для разрешения информационных споров и судебных конфликтов. Если не ошибаюсь, дело Pussy Riot впервые заставило к ним приглядеться.

Тем более никогда мне не приходилось консультироваться с лингвистами перед тем, как выразить свою мысль. Вообще, журналисты если с кем и советуются относительно формы выражения, то с юристами. Да и то только в первые годы работы, потом опыт накапливается совершенно достаточный.
Я считаю, предварительные консультации с лингвистами совершенно излишни. Мы пишем для широкого круга читателей, мы все пользуемся одним и тем же русским языком. Человек с хорошо развитой грамотной речью, кто много читал в детстве и продолжает читать сейчас, а не только писать, вполне в состоянии адекватно передать в тексте свою мысль и свою эмоцию. Анализировать это совершенно излишне, пока речь не идет об уголовной ответственности.

А.А.: Стоит ли судить и сажать за слова? Какой должна быть разумная мера ответственности?

С.П.: Я категорически против уголовной и даже административной ответственности за слова. Свобода слова должна быть абсолютной. Чем больше у нас ограничений, тем меньше мы можем сказать, тем меньше идей мы можем обсудить, оценить, оспорить – и тем уже коридор возможностей для общества.

Давайте вспомним, что правовая ответственность и суд – это не единственные возможные способы регулировать человеческие отношения. Есть здравый смысл, есть мораль, есть правила приличия. Мы все знаем, что врать не хорошо, что нельзя оскорблять человека, что нельзя клеветать и ложно обвинять другого в преступлениях и пр. В конце концов, есть институт репутации – СМИ и журналисты, которые врут, могут (и должны) просто терять доверие аудитории, рекламодателей и пр. Та же hate speech может наказываться осуждением, профессиональным порицанием, блокировкой в соцсетях в конце концов.

А.А.: Каковы Ваши планы? Над какими темами хотите поработать ещё?

С.П.: Над интересными). Ищу интересные темы по своему родному северо-западу. Я пытаюсь делать свою обычную журналистскую работу.

А.А.: Со временем (возможно, очень скоро) Ваше дело станет кейсом, который будут разбирать на журналистских факультетах. Причём вне зависимости от его исхода. Что Вы сами считаете наиболее важным во всей ситуации, сложившейся вокруг Вас и Ваших текстов? На что хотели бы обратить внимание коллег, в том числе будущих?

С.П.: Самое важное здесь – понимать, что мое дело возникло не в вакууме. Оно не из ниоткуда. Это обвинение – логичный итог зажимания свободы слова в нашей стране, которое медленно, исподволь, но неуклонно шло все последние двадцать лет. Сначала появились темы, которые не освещаются центральным телевидением и прочими госСМИ. Потом появились люди, которых не пускают в эфир. Власть перестала вести дискуссии с оппонентами, а тем более соглашаться с ними и признавать их правоту. На всех уровнях перестали обсуждаться альтернативные точки зрения по разным важным вопросам. Я не буду говорить о том, что отсюда же растут ноги чисто управленческих ошибок в самых разных сферах, это отдельный вопрос. Сейчас важно подчеркнуть, что исчезла культура диалога. Общество отвыкло спорить. Дискуссии остались только в научной среде. В политике – нет дискуссии, нет дебатов, общественно-важные темы не обсуждаются, власти и силовики не признают свои ошибки, не соглашаются с критикой.
И когда исчезла сама вот эта привычка спорить и обсуждать, когда альтернативный, другой взгляд на любую проблему перестал быть нормой – тогда и стало возможным судить за слова. Поэтому вместо того, чтобы поспорить со мной, обсудить главную мысль моего текста, силовики возбуждают уголовное дело. У них нет другого ответа для меня, они просто отвыкли отвечать как-то иначе. Они считают нормальным, что существует одна единственно-верная точка зрения (официальная), а для иной позиции сразу подыскивается уголовная статья.

Это должно научить нас одной простой вещи: нельзя сдавать позиции по мелочам. Из мелочей складываются все глобальные процессы. Общество, к сожалению, легко расставалось со свободой слова маленькими шажками, каждый из которых, казалось бы, ничего не значил. А в итоге мы пришли к тому, к чему пришли: реальным срокам и крупным денежным штрафом за слова. Это дикость.

***
Список заключений и рецензий по делу Светланы Прокопьевой (на 17 октября 2019 года):
(1) Экспертиза ФГУП «Радиочастотный центр» при Роскомнадзоре (эксперты Александр Сорговицкий и Анастасия Гершликович).
(2) Рецензия на это заключение профессора кафедры русского языка РГПУ им. А. И. Герцена Ефремова Валерия Анатольевича.
(3) Заключение специалиста — доктора филологических наук, профессора кафедры журналистики НовГУ Шмелёвой Татьяны Викторовны.
(4) Экспертиза НП «Южный экспертный центр», г. Волгоград (лингвист Алексей Рыженко и психолог Виктор Кисляков).
(5) Экспертиза Северо-западного регионального центра судебной экспертизы Минюста РФ (лингвист Наталья Пикалёва и психолог Анастасия Лаптева).
(6) Заключение специалистов ГЛЭДИС (к.ф.н., начальник научно-методического отдела ГЛЭДИС Жарков Игорь Вениаминович, д.ф.н.. проф. кафедры русской словесности и межкультурной коммуникации Гос. ИРЯ им. Пушкина Мамонтов Александр Степанович, д.ф.н., профессор кафедры массовых коммуникаций РУДН Трофимова Галина Николаевна).
(7) Заключение специалистов – лингвиста, к.ф.н., доцента кафедры истории русского языка и сравнительного славянского языкознания Института филологии и журналистики НГУ им. Н.И. Лобачевского Колтуновой Елизаветы Аркадьевны и психолога Давыдова Сергея Владимировича.
(8) Экспертиза Белоусова В.Н. и Руденко А.К. (Московский государственный лингвистический университет).
(9) Рецензия ГЛЭДИС на заключение специалистов МГЛУ (д.ф.н., профессор, академик РАЕН Горбаневский Михаил Викторович, к.ф.н., доцента кафедры стилистики русского языка факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова Кара-Мурза Елена Станиславовна).
(10) Заключение специалистов СПбГУ (анонимное).

*И.В. Жарков отметил, что, насколько ему известно, Т.В. Шмелёва технически провела не одно, а два исследования – по каждому из текстов С.В. Прокопьевой. Однако сама Светлана пишет, что ознакомилась только с одним заключением от указанного специалиста, к тому же тексты авторской колонки («Репрессии для государства») и радиопередачи («Минутка просветления») почти идентичны, за малыми исключениями. Так что предлагаем всё же считать исследование Т.В. Шмелёвой единым и сохранять в списке под одним номером.
** Е.С. Кара-Мурза рекомендует разъяснить читателям, что такое преюдиция. Преюдиция – это закреплённое в законе правило обязательно использовать без проверки и доказательств те факты, которые были ранее уже установлены судом по другому делу с участием тех же лиц. Однако этот приговор или решение суда не могут предрешать виновность лиц, не участвовавших ранее в рассматриваемом уголовном деле (подробнее см. статью 90 УПК РФ).
*** И.В. Жарков считает, что следователь, скорее всего, «говорил, что заключение без подписки не может быть использовано в качестве доказательства по делу. На самом деле может-таки. Довод самый обычный, но любой юрист, не являющийся следователем, скажет, что к закону этот довод отношения не имеет».

В рамках расследования дела псковской журналистки Светланы Прокопьевой, которую обвиняют в оправдании терроризма из-за текста о самоподрыве школьника в архангельском УФСБ, было проведено три экспертизы с участием лингвистов и психологов. Журналист РБК Маргарита Алехина сделала обзор экспертиз и привела наиболее значимые фрагменты.

Первая экспертиза текста Прокопьевой была назначена Роскомнадзором 19 ноября 2018 года, через 12 дней после её выступления на радиостанции. Ссылаясь на выводы этой экспертизы, Роскомнадзор вынес предупреждения «Эху Москвы в Пскове» и «Псковской ленте новостей», которая разместила текст радиокомментария Прокопьевой.

Экспертизу по заказу Роскомнадзора проводил ФГУП «Главный радиочастотный центр». Исследование проводили эксперты Александр Сорговицкий и Анастасия Гершликович, заключение утвердил заместитель руководителя департамента организации мониторинга средств массовой коммуникации А.В. Сёмин.

«Признание логичности, обоснованности террористической деятельности и терроризма осуществляется в статье посредством утверждений о целесообразности действий террориста в современных условиях политической жизни России», – считают авторы экспертизы.

Они подчеркивают, что Прокопьева указывает на несоблюдение властями «законных прав и свобод граждан», связывает «причину террористического акта с действиями правоохранительных органов», сравнивает взорвавшего себя 17-летнего подростка с народовольцами. «Террористический акт [в тексте] рассматривается как единственное возможное решение для привлечения внимания к проблемам в современной России», – говорится в документе, авторы которого констатируют «направленность текста на формирование положительного отношения к терроризму».

Следующую экспертизу в декабре 2018 года назначил заместитель начальника следственного отдела СК по Пскову Сергей Мартынов в рамках доследственной проверки по факту публикации Прокопьевой. Исследование проводили психолог Виктор Кисляков и лингвист Алексей Рыженко из «Южного экспертного центра».

«Автор текстов связывает теракт в Архангельске с политической ситуацией в стране, государственным устройством “путинской” России и борьбой политических активистов за гражданские права. В контексте этого политического конфликта действия архангельского террориста рассматриваются автором как закономерное следствие “репрессивной” политики действующей власти, как “протест против пыток и фабрикации уголовных дел”», – убеждён психолог с 35-летним стажем экспертной деятельности Кисляков.

Он добавляет, что «деструктивные действия» подростка описаны «с позиции сторонников оппозиции, критически настроенных к действующей власти». По мнению Кислякова, автор текста занимается «навязыванием понятий», обозначая «террориста и теракт понятиями, которые должны вызвать нейтральные или позитивные ассоциации у политически активных граждан, критически настроенных по отношению к власти». При этом действия пострадавшей от теракта стороны критикуются.

«В сознании реципиента создаётся простая, строго полярная модель мира, в котором есть “добро” и “зло”, “агрессор” и “жертва”. Автор текстов акцентирует негативные черты государственного устройства современной России, его “репрессивной” политики в отношении рядовых граждан и политических активистов. В подобной модели борцы со “злом”, “агрессором”, защитники “жертв” автоматически занимают позицию “добра”. Автор не выражает осуждения деструктивных действий архангельского террориста, при этом акцентирует внимание на его идеалистических мотивах», – заключает психолог.

«Отсутствие порицания теракта, приписывание террористу “высоких целей”, “благородных мотивов”, переложение на действующую власть вины за “суровые” методы борьбы за гражданские права создаёт в тексте позитивный образ террориста», – резюмирует Кисляков.

Завершает обзор экспертиз ещё одно исследование, назначенное СКР в марте 2019 года, уже в рамках расследования уголовного дела. Её проводили лингвист Наталья Пикалева и психолог Анастасия Лаптева из Северо-Западного регионального центра судебной экспертизы Минюста.

«Совершённый молодым человеком взрыв бомбы – поступок, который с нравственной, морально-правовой точки зрения не соответствует общественной норме, не вызывает у автора негативного отношения, возмущения», – сказано в тексте этого заключения. По мнению экспертов, в тексте Прокопьевой «негативную оценку получают те, кому был адресован этот взрыв».

Психолог Лаптева отмечает, что Прокопьева создаёт в тексте «противостояние и конфликт между группами «народ Российской Федерации» и «государство», отождествляя себя с первой из этих групп, тогда как вторая «оценивается негативно, осуществляет “агрессивные” действия против своего народа, соответственно, заслуживает определённого отношения и действий». По мнению лингвиста Пикалевой, на фоне негативной оценки властей «нейтральные» обороты, описывающие подростка и его самоподрыв, «приобретают положительный оттенок».

Защита Прокопьевой представит суду альтернативные экспертизы, сообщил её адвокат из Центра защиты прав СМИ Тумас Мисакян. По его словам, комиссия Гильдии лингвистов-экспертов (ГЛЭДИС) не нашла в тексте журналистки лингвистических признаков оправдания терроризма.

«Выводы экспертов со стороны обвинения нельзя признать научными. Большей частью они основаны на ничем не подтвержденных предположениях и домыслах. Кроме этого, эти выводы, на мой взгляд, являются неоднозначными и их можно толковать по-разному, в том числе и в пользу журналиста», – отметил Мисакян.

«Ни одна из этих экспертиз не показалась мне убедительной. Периодически у меня просто округлялись глаза… Они просто пишут то, что от них хочет услышать следствие», – сказала РБК Прокопьева.

«Разумеется, ни один человек в здравом уме не будет оправдывать терроризм, акты запугивания и силовые методы борьбы. В законодательстве есть очень чёткие критерии, что такое оправдание терроризма – «признание идеологии и практики терроризма правильными и достойными подражания». Ничего этого нет в моем тексте», – сказала Прокопьева.

По делу «Сети» эксперты ФСБ  провели фоноскопическую экспертизу с целью установления признаков монтажа в изъятых аудиофайлах. Сторона защиты попыталась оспорить это заключение, пригласив для рецензирования независимых экспертов. Они обратили внимание суда на нарушение методики и заявили о явных признаках внесения изменений, которых не заметили специалисты от обвинения. Подробный репортаж из зала суда опубликовала «Новая газета».

Специалисты ФСБ Мария Комлева, проводившая лингвистический анализ, и Алексей Леонтьев, автор технического исследования, в своём заключении, датированного осенью 2018 года, признаков монтажа не обнаружили.

Сторона защиты предъявила в суде альтернативное заключение, подготовленное петербургской АНО «Криминалистическая лаборатория аудиовизуальных документов». С её результатами в судебном заседании выступил Герман Зубов, специалист в области судебной фоновидеоскопии с 26-летним стажем, прежде работавший в экспертно-криминалистических подразделениях органов внутренних дел.

По словам Зубова, при выполнении исследования он использовал методики и программное обеспечение, одобренные научно-методическим советом Минюста России для использования в подведомственных судебно-экспертных учреждениях и следовал утверждённой ФСБ России инструкции по организации производства судэкспертиз в экспертных подразделениях органов госбезопасности. Предметом его анализа стали заключение экспертизы Комлевой–Леонтьева и сами исследованные ими файлы с фонограммами.

Прежде всего, Зубов обратил внимание, что ни в материалах дела, ни в тексте экспертизы нет информации об условиях и обстоятельствах записи фонограмм, а также аппаратуре и программных средствах, использованных при проведении записи.

В вводной части экспертизы Комлевой–Леонтьева указано, что представлен диск с 48 аудиофайлами, которые эксперт Леонтьев, обозначив как cпорные фонограммы, присвоил им нумерацию, отличную от полученной при осмотре. При этом в исследовательской части экспертизы он указывает: «Объекты исследования представлены в виде файла-архива формата «219.rar». Больше этот файл-архив в данном разделе не упоминается.

«Это наряду с информацией о несоответствии нумерации фонограмм даёт основание считать, что эксперт проводил исследование звуковых файлов, полученных из иного источника, – делает вывод Зубов. – Создаётся ощущение, что эксперт-лингвист получил для исследования одни файлы, а технический эксперт – другие».

В результате лингвистического анализа эксперт Комлева признает, что на записях «не содержатся высказывания об участии в террористическом сообществе и выполнении руководящих и координирующих функций», но имеются разговоры «о подготовке грядущей революции в России, создании и захвате автономного региона».

По утверждению экспертов ФСБ, они руководствовались методикой «Диалект». Петербургский специалист Герман Зубов обратил внимание суда, что она содержит чёткие критерии оценки пригодности (в частности, соотношение сигнал/шум, но в экспертизе достоверных данных и по этому показателю не представлено).
Кроме того, фонетический анализ сравниваемых голосов проведён без учета региональных или диалектных признаков. «Таким образом, вывод эксперта о пригодности и непригодности фонограмм для идентификации является необоснованным, а проведённое исследование в этой части не соответствует методике “Диалект”», – заключил Зубов.

Согласно мнению петербургских специалистов, эксперт Леонтьев в своей части работы не следует тем методикам, на которые ссылается. «При разделении первичных фонограмм из них были удалены или не сохранены фрагменты, длительность и содержание которых установить не представляется возможным», – говорится в докладе Зубова.

Подавляющее большинство фонограмм (46 из 48) не являются оригинальными. А их не оригинальность – это один из признаков монтажа, модификации. «Если проанализировать характеристики файлов с фонограммами, видно, что многие записывались “внахлест”, – заявил специалист в судебном заседании. – Это противоречит выводам эксперта [Леонтьева] об идентификации: один человек не мог одновременно участвовать в двух разговорах. Соответственно, все эти файлы создавались не во время записи, а после».

Срок, за который эксперты ФСБ управились со своим заключением (40 календарных дней), Зубову представляется нереалистичным: если бы они на самом деле следовали методикам, на которые ссылаются, времени бы ушло вдвое больше.

«Случай очень сложный, я в своей практике таких фонограмм не встречал. Множество очень необычных характеристик, которые никак не отражены у экспертов. Откуда все время появляются новые составляющие? Вот как будто крутят ручку: если ещё кто-то застал ленточные магнитофоны, там такой ручкой крутили “уровень записи”, – здесь он постоянно плавает» – рассказывает Зубов.

«Точно можно говорить лишь о том, что исследованные фонограммы никак не аутентичны, потому что реплики не согласуются на стыках, часть информации потеряна. Какая — мы не знаем. Результаты нашей оценки, в отличие от заключения экспертов ФСБ, отвечают критериям научности – легко проверяемы и повторяемы», – заключил специалист АНО «Криминалистическая лаборатория аудиовизуальных документов».

Ходатайство защиты о приобщении заключения петербургских экспертов к материалам дела и вызове на допрос экспертов ФСБ Комлевой и Леонтьева суд удовлетворил.